Автор: Усевшись в автомобиль, Царёв почувствовал такую тоску, будто его заключили в темницу на вечный срок. Не существовало никакого выхода из этого мрачного пространства, кроме побега, но, как и куда бежать автор романа не ведал даже в самых фантастических помыслах. Трудно было вообразить, что слова Леона несут неотвратимость разлуки с Адой. «Не может быть, он наверняка шутит», — билась надеждой мысль в голове Царёва. Он боялся обратного и потому молчал, чтобы не приблизить окончательное разочарование. По мере приближения к городу стало казаться, что всё произошедшее ранее – сладкий сон, пронёсшийся в ночи, как весенний ветер, пахнущий осенней жаркой листвою, укладывающейся немыслимыми узорами на остывающую ко времени зимы землю. Этими узорами расцветало лицо Ады, разметавшей волос на подушке тем утром, когда он не мог наглядеться на случившееся чудо своей любви. Он не пытался убедить себя в нереальности произошедшего, находился где-то на границе были и сна, но слова отрицания в существовании девушки, произнесённые Леоном, склоняли мысли к мистическому восприятию времени присутствия на даче. По дороге к дому писатель впал в состояние полной апатии, и только при лёгком потряхивании автомобиля как бы пробуждался, но тотчас пропадал на необозримых просторах видений утомлённого разума. Мелькали, как искры, эпизоды из прошлой жизни, они угнетали своей беспризорностью, неприкаянностью, саднили болью обид, вздрагивали, когда среди безобразного хаоса неудач вспыхивал красивый образ Ады, тогда он открывал глаза, и видения пропадали и вот в один из таких прозрений, перед открытым взором вырос город, и машина запетляла по его, обрамлённым желтизною осенних деревьев, улицам.
— Вот мы и дома, — послышалось с заднего сидения. Машина остановилась, но Царёв не спешил выходить. Он не узнавал своего жилища. Всё вокруг было ему знакомо, а вот сам дом изменил окрас, высоту и все прочие архитектурные особенности своего бывшего присутствия на этом месте.
— Что это? – спросил хозяин, не узнавая родного дома.
— Я подумал, что великому писателю не подобает жить в старом, обветшалом доме и попросил своего архитектора создать строение, достойное хозяина. Простите, что не посоветовался с вами, но кажется, получилось неплохо. Зная о вашем отверженном ныне обществом консерватизме, постройка исполнена в стиле ретро. Поглядите, какой чудный балкон, стоя на нем, будет легко размышлять, объединяя прошлое и будущее. И потом, после выхода романа будет много гостей – умных, глупых, всяких, что явятся вас поздравить. Нужно их будет достойно принять, чтобы видели, что Пётр Петрович не только умеет хорошо писать, но и живёт вполне прилично. Нужно привыкать к славе, а это первые шаги на пути к ней, — Леон указал на новый дом. Хозяин не сумел ничего возразить, хотя было очень жаль старых уютных комнат, белёных потолков, зелёных ставней, скрипучих половиц, которые воспроизводили звуками настроение жильца, всё это помнилось с детства и всегда жаль потерять такие простые, родные взгляду вещи и звуки так неожиданно и скоро. По уложенной плиткой дорожке Царёв подошёл к крыльцу, осмотрел фасад дома вблизи. Леон намеренно отстал, давая возможность хозяину привыкнуть к новой обстановке. Пара белых колонн, что поддерживали небольшой по размеру, резного дерева, балкон, красноватое, как и плита дорожки, крыльцо, большие светлые окна, тяжелые с вида деревянные двери тёмно-коричневого цвета – и всё новое, нетронутое, дополненное чистотой осеннего света, сияло свежестью.
— Возьмите ключ, Пётр Петрович, — раздался позади голос Леона. – Сегодня вам предстоит знакомство с новым домом и книгой, что вы найдёте внутри, а завтра состоится её презентация в зале нашей редакции. Народу будет много, так что извольте подготовиться. Забудьте о прочих делах, устраивайтесь в новом доме, а вечером я к вам загляну. Тяжелые с вида двери на удивление легко растворились, и хозяин оказался в сверкающей зеркалами передней. Понурое его отражение в них никак не сочеталось с белизной стен, лакированным паркетом и зеркальными платяными шкафами. В своём старом, видавшем виды, костюме он не вписывался в интерьер даже прихожей своего дома. Не ощущал радости возвращения, а все новости в судьбе, новый дом, другие события начинали тяготить своей немыслимой скоростью. Царёв ослабел уже от начала впечатлений и пошёл дальше в глубь дома с одним желание где-нибудь прилечь. Прошёл по наполненной сверкающим хрусталём люстры и новой мебелью зале, нашёл уютную комнатку с небольшой софой и завалился на неё прямо в одежде, сняв лишь пиджак и башмаки, и пропал в пространстве, где громоздились мрачные, безрадостные мысли.
«Глупости всё это, — подумал Царёв, то ли, проснувшись, а может, просто очнувшись в маленькой уютной комнатке, разглядывая гладкий светло-синий потолок. – Мне помогают, а нам ещё и не нравится. Прошлого жаль. Молока давно в долг не брал. Живи, радуйся. Заботятся о тебе, о твоём таланте, а ты всё недоволен. Свойство каждого маломальского писателя – всегда быть чем-то недовольным, даже хорошей жизнью. Поэты, наверное, единственные люди, что помнят небесный рай и потому приемлют земную жизнь, как случившееся с ними несчастье. Причём только с ними, остальные земляне не в счёт. Зачем их считать, если многие не помнят события вчерашнего дня, а уж счастливое детство человечества и подавно. Вставать надо и делом заниматься – рай трудом человеческим возвернётся. Дом осмотреть надобно, вдруг, придёт кто-нибудь, а хозяин и сам здесь будто чужой. Привыкать к славе будем прямо сегодня, сейчас». Осмотром дома он остался доволен. Наверху просторная спальня с мягким ковром на полу, широкой кроватью, плотными шторами на окнах была наполнена тишиной, что и навевало покой в состояние души. Рядом небольшой кабинет с письменным столом, шкапами, в которых Пётр Петрович обнаружил свои бумаги – старые рукописи, всё в отдельных папках (он вспомнил всегдашнюю неразбериху своего архива, долгие поиски нужных произведений и поблагодарил кого-то за наведённый порядок), пронумерованных и разложенных в степени исчисления. «Как же это можно за неделю успеть обустроить дом, разобрать бумаги, ещё и обстановку сменить», — неопределённо подумал он. Спустившись вниз, прошёлся по гостиной, уставленной мягкими диванами и стульями с большим круглым столом посередине. Широкие окна наполняли комнату ровным дневным светом. В соседней зале лакированный паркетный пол приглашал к танцам, а кресла и диваны к отдыху под декоративными деревьями, растущими в деревянных кадках, и любованию домашними цветами, весёлыми красками облепившими подоконники. Кухня блестела посудой и современной техникой, какую Царёв видел только в телевизионной рекламе, а в противоположной стороне дома он обнаружил туалетную комнату и душ с горячей водой, что его искренне обрадовало: «За холодной водой за два квартала ходил в колонку, а тут кипяток в кране и сколько хочешь. Чудеса, не поверишь». Познакомившись с убранством комнат, интерьером стен, окон и потолков, и вновь поднявшись на второй этаж, нашёл в кабинете упаковку книг своего романа, распаковал, и в его руках зашуршала страницами, пахнущая типографией, красочная и довольно увесистая книга. С оборотней стороны жёсткой обложки на него смотрел он сам, с фотографии, которой не помнил и где, стоя под раскидистой берёзой, возрастом моложе нынешнего, улыбался чему-то открыто и смело. На фасаде обложки молодой человек, уже подготовив для своей шеи петлю, смотрел через этот гибельный размер на светлеющий невдалеке православный храм. «На лету схватывают тему, — удовлетворённо подумал автор. – Фотография, конечно, хороша, но откуда взялась – вопрос. Не забыть расспросить Леона о дизайне книжной обложки, откуда эти фантазии», — решил Царёв и увлёкся чтением собственного сочинения. Старые переживания захватили воображение автора, и он перенёсся во времена рождения произведения, когда бродил по улицам города, обдумывая сюжеты, где герои, подчас, оказывали сопротивление его замыслу и заводили мысли в такие дебри, откуда часто становилось трудно выбираться, но он не ограничивал их свободы и усматривал в этих вольностях справедливость нелёгкого писательского труда, где в удивительных лабиринтах мысли обнаруживались совершенно неожиданные движения человеческих намерений, начисто отвергающих прежние, еще недавно явственно слышимые мотивы произведения, и нередко требовали переосмысления работы над ним. Он возвращался домой, что-то переписывал заново, вставлял в уже определённые линии сюжетов выверты своих неугомонных, непредсказуемых героев и наслаждался незаконченностью распределения ролей, главных и нет, посредственных и великих и оставался, после перемен действий в событиях романа, доволен своей режиссурой в жизни вымышленного им мира. В отличие от небольших рассказов, что он писал и печатал в газетах и журналах, где герой в своём одиночестве был обречён совершать поступки согласные замыслу писателя, не успевая отклоняться от означенной судьбой дороги, которая уже к началу написания, в своём истоке, имела придуманное окончание, и образы действующих лиц раскрывались скорыми движениями мысли и пера, не давая времени возникнуть искажениям в рядах повествования, роман не поддавался быстрым решениям, его герои отчаянно спорили с автором, предлагая свои пути, определяющие их жизнь в книге, и даже мелкие поступки, вдруг, становились судьбоносными и выделялись высшими категориями человеческих качеств. Часто продолжение написания романа тормозилось из-за упрямства героя или героини, их нежелания врастать в оболочку, придуманную автором. Стройность композиции распадалась, мысли разбивались на малые формы, а содержание некоторых глав романа становилось бессмыслицей. Тогда писатель уходил из дома, заглядывал к кому-нибудь в гости, отвлекался от переживаний, но, оставшись в одиночестве, дискутировал со своими героями о продолжении действий в ареале оных на страницах книги. И вот роман закончен и книга – доказательство окончания событий, заключённых в ней, читается автором, как чужое произведение, творение незнакомого вдохновения, потому что создавалась усилиями творца, но созданные по образу и подобию живые существа перехватили инициативу в продолжение своей жизни и дописали картину бытия красками, отличными от замысла создателя. И потому по мере перелистывания страниц росло напряжение на лице Петра Петровича. Он не справлялся с полётом мысли своего раннего вдохновения и вскоре, устав, от недопонимания высказанных в прошлом слов, захлопнул книгу. «Недолго и свихнуться. Для того чтобы писать новое, надо забыть всё содеянное вперёд. Так говорили великие люди. Забыть, забыть и не вспоминать», – он оделся и вышел прогуляться в город, где отсутствовал целую неделю.
Захватив книгу, Царёв отправился на окраину города, на улицу Навои, к своему другу – поэту Никитину. Поделиться радостью и услышать отзыв друга на своё многострадальное произведение было естественным желанием автора. Ещё никто ничего не сказал о вышедшей книге, и хотя хорошо организованная презентация романа, несомненно, вызовет всплеск критических статей, но мнение близкого по духу человека всегда важнее оценок продажных литературоведов, зачастую судящих об изданных книгах по дизайну обложки и мельтешению писателя в окололитературных тусовках. Природа городского ландшафта уже готовилась к зимнему сну, многие деревья сбросили листву, сквозь их голые ветви просвечивало мутное осеннее небо, и только красавицы ели чудными тёмно-зелёными свечами тянулись ввысь, радуясь наступающей зиме, ожидая, когда снег украсит их ветви белоснежным одеянием, и они станут самыми красивыми созданиями природы в шубках из настоящего небесного меха. Петр Петрович любил свой городок и пристально всматривался в остатки отчаянной красоты облетающих листьев, поднял несколько из них и с этим полыхающим огнём осенним букетом в руке постучал в калитку ворот дома Никитина. Хозяин появился не сразу, но, закрыв собаку в будке и, дождавшись, когда друг войдёт во двор, радостно облапил его за плечи и, не убирая рук, повёл в дом.
— Где ты пропадаешь, Петруха? Тут такие дела происходят. Фаерфас, твой друг, изволил отдать концы прямо на заседании литературного совета. На посту преставился, представляешь? Не знаю, как кому, а мне его жаль. Зануда, конечно, был, но отличал ремесло от искусства. Журнал на нём держался, и пусть половина страниц заполнялась всяческой мурой, но парой неожиданных и смелых вещей, откопанных им среди тонн макулатуры, поддерживался живой читательский интерес к «Горизонту». – Царёв даже остановился от такого известия. Недавний сон явственно проявился в сознании писателя и он, слушая Никитина, лихорадочно искал связь между видением и явью, тем прозрением, которому он не придал особого значения и смертью редактора, отправившемуся на его глазах в потусторонние дали. Стало страшно, он плюхнулся в кресло у стола и сделал вид, что переживает по поводу неожиданной кончины Фаерфаса. Но пугало его другое – слова покойного, сказанные в том вещем сне: «Ты в начале пути и хозяин твой уже рядом». Что бы такое это могло значить? Фантасмагория сна, но Фаерфас-то упокоился по настоящему. Может, хотел подарить новый сюжет столь необычным способом? Говорил же он потом беззвучно, но понятно со стены о писательском провидении. Поиски ответа прервал хозяин дома, отсутствующий некоторое время и появившийся под руку с миловидной, молодой женщиной.
— Знакомься, Петр Петрович, моя сестра Алевтина, приехала из Красноярска навестить брата. Так что сегодня у нас праздник в честь желанной гостьи. – Царёв поднялся, поклонился и сразу растерял мрачные думы и весь отдался приятному созерцанию женской, не то, чтобы невиданной, но какой-то заповедной, красы. Полное круглое лицо, алые, не тронутые помадой губы, чёрные, будто насурьмленные брови и корона из волос, заплетённых в косу, сверкающих антрацитом, венчала голову женщины. Тёмные, глубокие, как ночь глаза её вздрогнули тёплым светом, когда она подала руку гостю, и щёки от волнения зарумянились.
