Автор: — Но почему? – спросил ошеломлённый неожиданным неприятием помощи Царёв. – Я же от души. Получил часть гонорара и хочу поделиться. Радостью своею к тебе повернуться.
— Я и так рад, что ты пришёл и радость моя в разговоре с тобой. А деньги спрячь, мне хватает того, что есть – дом, сад, друг, поэзия и более мне не надобно, — обнародовал своё отношение к богатству поэт. Царёв нехотя убрал доллары в карман и от неудачи вспомоществования загрустил и начал усиленно глотать хозяйское вино. И тут, вдруг, на дворе залилась лаем собака. Звуки этой собачьей неприязни были так яростны и надрывны, что встревоженный хозяин поспешил пойти узнать о происходящем на улице. Он вышел, но лай не только не прекратился, а ещё более усилился, прорываясь на визг. Гость выглянул в окно и увидел Леона, проходившего мимо рвущегося к нему пса, едва удерживаемого хозяином. «Как это он меня нашёл?» — едва успел подумать писатель, как Леон вошёл в комнату.
— Так я и подумал, Пётр Петрович, что вы здесь. С кем можно поделиться радостью, как не с другом. Николай Иванович особа известная и замечательная во всех отношениях, — обратился он уже к вошедшему Никитину.
— Вам известно моё имя? – не очень вежливо спросил хозяин.
— Я всего лишь один из многих почитателей вашего таланта. Читаю, как вы понимаете ваши произведения, а имя автора на обложке. И, как видите, мне известно даже место вашего проживания. Простите, что без приглашения, но у нас с вашим другом неотложные дела и потому мне пришлось поторопить нашу встречу. Я займу своими заботами совсем немного времени и понимаю, что вы обеспокоены недружелюбием собаки к моей заурядной личности. Дело в том, что моя нелюбовь к этим животным чувствительна им и отражается дикой злобой при моём появлении. Извините за этот непростительный промах моей аморальной позиции ко всему собачьему роду. Надеюсь, не буду столь же ненавистен вам, поскольку испытываю самые приязненные чувства к вашему дому, и творениям, которые здесь создаются. Моё желание подружиться с вами искренне, но если оно будет отвергнуто, обиды таить не буду, напротив очень огорчусь такою неприятностью, — Леон изобразил на лице грусть, но его глаза не участвовали в движениях лица. Взгляд поражал наружным безразличием, потаённым своим присутствием в глуби самого себя. В глазах затаилась вечная, неистребимая, не поддающаяся никаким эмоциям скорбь. Она жила отдельно от его высокой, стройной фигуры, уверенных движений и даже редкой полуулыбки, больше наполненной сарказмом, нежели радостью. Никитин ничего не ответил на похвалы, ни на предложение дружбы, присел за стол, и принялся молча наблюдать за неожиданным гостем. Леон, между тем, удобно расположился на диване, мало заботясь вниманием хозяина, попробовал вина и вполголоса заговорил с Царёвым.
— Все наши проблемы решены. Это ваша карточка банковского вкладчика. Любой банкомат выдаст необходимую сумму, невзирая на время дня или ночи. Над рукописью начинают работать корректоры и художники. Вам, уважаемый Пётр Петрович, завтра, после полудня, надобно подойти в редакцию по этому адресу, — он протянул Царёву карточку банка и визитку. – У меня всё. Позвольте откланяться. А вы, любезный Николай Иванович, будьте добры, проводите меня до ворот. Боюсь попасть в лапы вашего зверя. И хотя я не христианин, но ради Христа, не будьте так недоверчивы. В своих делах я преследую лишь одну цель – помочь талантливым людям получить немного свободы в исполнении своих творческих замыслов. И только данная мысль подвигает меня на, казалось бы, совершенно неправдоподобные поступки. А теперь, до скорого, — и он вышел, сопровождаемый хозяином дома. Двор опять залился неестественной собачьей яростью, в лае чувствовалась исступлённая обречённость злости, предупреждение о наступлении мрачного начала, посетившего дом.
Никитин вернулся в дом совсем хмурый.
— Кто он? – задал он короткий вопрос. Царёву пришлось рассказать некоторые подробности знакомства с Леоном, но дабы не взволновать поэта, он утаил некоторые детали – чемодан с деньгами, а поведал лишь о помощи в издании романа и, якобы, небольшом авансе за своё произведение. Он видел, что Никитин не верит в великодушие таких чудесных превращений, и ему тоже стало тоскливо. Он чувствовал, что недостоин таких свалившихся, словно снег на голову, благ, но тщеславная вера в необходимость своего творчества для несмышленой публики теснила непонятность происходящего и подстёгивала защитные, хотя не совсем убедительные, мысли в правильности такого оборота судьбы. Эта вера пронизала всё его существо, засела в его голове высшей моралью, светлой надстройкой над годами беспросветной нужды, хамства в кругах литературной элиты, насмешек величавой посредственности, он не хотел возвращения к такому страшному прошлому и уверенно ответил на вызов хозяина:
— Так должно было когда-нибудь случиться. Неужели все мои лучшие помыслы, и дела к ним, могли закончиться по-другому – бесславно. И теперь, когда мне привалила возможность осуществить свои жизненные планы, нужно быть абсолютным кретином, чтобы отказаться от этого божественного подарка судьбы, — выверил свою позицию Царёв.
— Или дьявольского? – покрыл его речь тенью сомнения поэт.
— Пусть он будет из преисподней, этот неожиданный презент, но если это позволит мне материализовать свои мечты, изданные книги станут лучшей песней во славу Господа, — отрицал всякие сомнения в произошедших событиях счастливый их участник.
— Что ж, может быть. Обогащение духа материей не всегда заканчиваются печалью, — почти согласился с благими намерениями друга поэт. «Завидует», — промелькнуло в хмельной голове Царёва, но разум сразу же отказался верить этой минутной мысленной слабости в отношении Никитина. Поэт никогда не отличался корыстолюбием. Он с любовью складывал строки своих стихотворений, и мир откликался на его слова тем же чувством. Завидовали-то, как раз, его славе.
— Но что же всё-таки это такое? – неожиданно и как бы самого себя спросил Царёв.
— Не хочу тебя огорчать, но существует истина, от которой можно отмахнуться и ей же можно перечить, а вот изменить её нельзя и только есть возможность ей изменить. Восставая против истины, очень скоро ожесточаешься, отмахиваясь от сути происходящего, к старости становишься ничтожеством, а вот изменив настоящее, в пользу необъяснимых будущих благ, когда теряешься в догадках, что всё-таки происходит, не растерять бы веру в себя самого. Я не могу определить, что происходит в твоей жизни, только верить дары приносящим нужно осторожно, — ничем не ободрил друга хозяин.
— Ответь, Коля, могу ли я отвергнуть пусть необъяснимое, но благо и вернуться обратно к своему беспросветному существованию? У тебя всё по-другому: слава, почёт, приёмы на высоком уровне, хорошие книги. На меня критики набрасываются, как собаки на ободранную кошку, ещё задолго до напечатания моих произведений. Покажите хотя бы читателю, потом ругайте. И ещё одна странная особенность деятельности наших литературных обозревателей, когда твои работы всё же попадают на страницы журналов от них ни хулы, ни хвалы к предмету твоей гордости – молчание и настороженность, — горевал о наболевшем Царёв.
— Мне кажется, Пётр, ты хочешь добиться невозможного – заставить говорить прессу беспристрастно. Что до моих успехов, то меня просто проворонили. Напечатали раз-другой, как молодого, подающего надежды поэта, похвалили, конечно, авторитетные люди, а читатель зацепился, и пошло, поехало. Ругать поздно – сами восторгались, думали ненадолго это моё увлечение. Так моё творчество состоялось. Не вопреки, а благодаря обстоятельствам. Повезло, не более. Хотя и мой путь в поэзии полон обид, разочарований и ещё неудовлетворённости своим творчеством, что надрывает душу непостоянством свершений и несовершенством человеческого бытия. Нет у человека горше скорби, чем сожаления о прошлых неудачах. Мне говорят, что я поэт будущего, но как же тогда относиться к стихам, написанным мною за прошлые годы. Понимаю, если невозможно унизить в настоящем, нужно отнять прошлое, найти там какие-то закорючки, грешки и вычеркнуть те дни из жизни и подсунуть, взамен, светлое будущее, в котором тебя нет, а будешь ли ты присутствовать в нём полноправно – вопрос. Мы не любим прошлое потому, что бывает опасно заглянуть в него самому, а уж поведать о том другим и вовсе никуда негоже. Но именно там, в тех быстрых днях, мы жили полнокровной жизнью – творили и пели, любили и ненавидели, а теперь же представляем собою бледное разочарование того скорого времени. И какое же будущее нас ждёт? Да, никакое. Ни светлое, ни тёмное, а просто доживание Господних сроков на земле, ещё терпящей наше убогое присутствие. Но я доволен всем пространством, где когда-то находился и даже, возможно, буду продолжать жить. Мне была дана человеческая речь, и она есть и длится. И если наш святой язык от Бога, то с каждым мгновением слово должно становиться всё более достойно взгляда Господа, — Никитин склонял разговор от сиюминутности к вечности. – Главное в письме обрести свой язык. Он был тебе подарен при рождении, но утерян в процессе роста сознания и вот найден, обретён вновь и будет жить в стихах, рассказах, одиноких странствиях по необъятному пространству узнавания красоты своего языка.
— Хорошо говорить о вечном, когда и сам бессмертен, — уловил тему Царёв. – Краткий миг жизни тоже хочется прожить по-человечески, не унижаясь, не выпрашивая в долг банку молока. А не дадут, тогда как?
— А никак. Простить и ждать милости Господней.
— О том я и говорю. Дождаться-то, дождался, но только никто не рад. По бедности все жалеют, ах ты наш убогонький, слезу пустят, а как повезёт, никого рядом не сыщешь.
— Да, кто же его знает, кого более жалеть надобно – богатого или нищего. Оба они в долг живут. Больше денег, больше и долг. Нищий богатому должен, богатый – нищему, только богатые реже отдают, отбирать приходится. А друзья у тебя найдутся, только вот радость от них будет или нет, не знаю.
— Весёлый разговор получился. Шёл радостью поделиться – не принимают подарков.
В меру хмельной для того, чтобы не обратить разум в гнев, Царёв в глубокой задумчивости шёл по дороге к дому. Мысли путались между радостью и непонятностью происходящего. Хотелось как-то ускорить события, определиться, созреть для продолжения своего необычного, нежданно привалившего счастья. Несмотря на фантастичность жизненного поворота, он верил в пересмешки своей судьбы, именно таким виделся ему долгожданный восход на творческий Олимп в лучших и потому очень одиноких мечтах. Желание доказать состоятельность своей миссии в этом мире всегда обозначалось в чёткие контуры какого-то явления, а с появлением Леона и денег становилось настоящим. Конечно, слова друга, высказанные без всякой радости к произошедшим изменениям в его жизни, настораживали, но досмотреть последствия нынешних свершений хотелось, и то было не простое любопытство, а желание участия в дивном возрождении стремления к славе. Это порождение человеческого эгоизма присуще писательской среде, где собственная обморочная гениальность имеет намерение во что бы то ни стало появиться на страницах газеты, журнала со стихами, рассказом, и дальше, дальше до грехопадения, до безумия, до смеха. Лишь бы признали где-то, в каких-то кругах, которые потом для многих пишущих становятся кругами ада. Желание высказаться перерастает в единственную страсть – показаться, промолвить пару слов в телекамеру, с трибуны, в невидимую ослеплёнными славой глазами пустоту. Но в отличие от многих других писателей, не желающих замечать свою заурядность, Царёв осознавал провалы и успехи в своём творчестве. Пока он хотел только высказаться и услышать мнение публики о новом романе. И всё. Никакой славы ему никогда не предлагали, ни по какой цене, а если бы такое случилось, платить всегда было нечем. Но все эти мысли о славе бродили вне разума Петра Царёва, они подразумевались, но основой жизни не становились, потому что у них не находилось продолжения, без которого нельзя писать и даже жить. Образные же мысли уже законченных и только задуманных произведений всегда обитали в его голове, обновлялись, продолжались, но не заканчивались. Он уже пробовал обходиться без денег, еды, женщин, но без мыслей ему жить не удавалось.
.
.
