Шагая по земле, между двух, только ему видимых дорог, Пётр Петрович отворил калитку своего, но ещё наполовину чужого, дома с одним желанием отдохнуть и собраться с мыслями, обсудить с самим собой реальность настоящего, знамение будущего, и определить свою духовную принадлежность в ближних и дальних мирах. Но выяснения своих отношений с собой не получилось. Едва вошедши в дом, он увидел в зеркале шкапа прихожей человечка, который повис в углу дивана гостиной, не доставая ногами до пола. Как, только, сняв верхнюю одежду, хозяин прошёл в комнату, гость соскочил с сидения и, кланяясь и приседая, говорил мягко и скоро, совсем незапоминающиеся слова. Будто юла он кружился вокруг Царёва, и тому хотелось ухватить его и поставить перед собой, чтобы разглядеть ближе такое чудесное создание. Но человечек был лыс, совершенно маленького роста и кругл со всех сторон. Так что поймать его оказалось решительно не за что, и оторопелый хозяин лишь мог неуклюже поворачиваться вслед стремительному движению говоруна. Наконец, определив нелепость своих мыслей и движений, Царёв бухнулся в кресло, и тут же человечек и его действия предстали перед ним, как на ладони. «Колобок», — подумал, усевшись, поудобнее хозяин и сразу стал разбирать слова, беспрерывно наполняющие воздух комнаты:
— Какая досада. Я так долго ничего не слыхал о вашем творчестве. Всё это время мы жили рядом и, вдруг, узнаю – мой земляк гений. Опрометью побежал к вам, чудом раздобыв адрес квартиры, а тут дом великолепный, сразу видно огромаднейший писатель живёт. Я вот тоже хочу прибиться, желаю совет получить, на всякий случай, который и мне может представиться в жизни, а тут к вам добрался – нет никого, хорошо слуга вот пригласил, на диван усадил, приказал дожидаться. И писанину свою прихватил с собой, вам показать, — и он повёл рукою в сторону чемодана, стоящего в углу и незамеченного хозяином. Жёлтый, набитый до отказа, тот выглядел похожим на чрезмерно отожравшегося бульдога, готового, однако, отхватить пару кусков мяса от ноги хозяина дома. Царёву стало страшно, чемодан-бульдог раздувался на глазах, тая внутри созревшую энергию взрыва. «Он может лопнуть, — тупо думал писатель. – Весь дом наполнится дерьмом, сокрытым в его жёлтом брюхе, — но вслух спросил:
— Что у вас там?
— Мои мысли. Мироощущение и мировоззрение философа, познавшего суть жизни. Своей головой, — гость потрогал перламутровую лысину, — я обрёл мудрость нашего века. – Гость встал в позу древнего грека, снискавшего себе аплодисменты на трибуне агоры.
— Что вы хотите от меня? – прозвучал искренний вопрос хозяина, напуганного напором бульдога и философа.
— Прочтите. Хочу увидеть удивление на вашем лице. Я и сам порою, перечитывая рукопись, воспламеняюсь и горю огнём мною сказанных слов. Я счастлив, что это написал я. В такие минуты я чувствую себя равным самому Богу. Нет ничего торжественнее такого сравнения, — поза гостя приобрела ещё больше величавости.
— А сам-то Господь, как относится к вашему равенству с ним? – решил перехватить инициативу разговора Царёв.
— Коли он ведёт меня путём подвига, значит, считает, что я достоин быть ему соратником, — ничуть не смущаясь иронии вопроса, ответил колобок.
— Да, но кто-нибудь уже смотрел ваши труды? – Царёв пытался повернуть мысли небожителя к земным делам.
— Смотрели, но никто не дал достойной оценки. Они ничего не понимают в литературе. И потом, как же этого вам не знать, существует негласный заговор против серьёзных писателей. В редакциях газет и журналов засели масоны, которые проповедуют концепцию антигениальности, покровительствуют всякой мелкоте, чтобы истребить в народе разум, — коротышка потёр лоб, видимо, указывая, где находится ум того несчастного народа. «Один шаг до психушки», — пронеслось в голове Царёва, но свой ответ он заметно смягчил:
— Я не критик и не могу оценивать качество чужих произведений, как впрочем, и своих. Не имею права. Я просто пишу, а что из этого получается, определяют люди, способные к этому занятию, знающие литературный процесс, изучившие тонкости языка, как классического, так и современного – им и карты в руки. А я – лишь один из пишущих не зная что, и не ведая зачем. Могу подсказать адресок издательства. Там ваши труды посмотрят и дадут профессиональную оценку.
— Хорошо, но вы послушайте, я сам прочитаю отрывок из своих раздумий, — человечек кинулся к чемодану, и не было сил, чтобы остановить его в этом порыве. Он открыл пасть бульдога и достал объёмистую пачку бумаги, прошитую сбоку красными нитками:
— У меня всякая часть произведения прошита особого цвета ниткой, чтобы не спутать, все-таки двадцать восемь томиков настрочил, — предупредил хозяина о цвете самодельного переплёта гость.
— Разве существует в свете такое количество цвета, — Царёв желал одного, чтобы колобок уловил иронию вопроса. Но тот серьёзно отвечал:
— Нет, конечно, пришлось повторяться и проставлять номера – красный 1, красный 2, и так далее. Но вы только послушайте, — малыш по-хозяйски взобрался на диван, подтянул на сидение ноги, уложил на них прошитый свиток и, не отвлекаясь на мелочи (более не спрашивая согласия на прочтение и выслушивание), принялся читать. Голос воспроизведения текста звучал так монотонно, что Царёв отключился от действительности и улетел своими мыслями в глубины мироздания, где слабо-медленно проступали действия каких-то существ, желающих напомнить о своём присутствии в жизни бледными пятнами на экране собственной памяти. Откуда появились эти маленькие человечки, забравшиеся в его воображение – раньше они даже не снились. Но теперь они ходили всюду – ели, пили, женились, работали, рожали таких же мелкорослых детей, те куда-то уезжали, и тогда был слышен плач отчаявшихся в разлуке матерей. В трущобных закоулках городов обитали разбойники с финскими ножами и весёлыми вожаками, которые были влюблены в красавиц и дарили им бриллианты, отобранные предварительно, при помощи оружия, у нечестных богачей. Бандиты даже с ножами, с лезвий которых капала кровь, выглядели благородней ненавистных толстосумов и простые люди отдавали им последние гроши, чтобы разбойники не были голодны и могли день и ночь грабить и убивать буржуев. Но какие-то тёмные личности мешали восстановлению справедливости. По их приказу милиционеры ловили разбойников, садили их в тюрьму и те умирали в застенках во имя свободы, проклиная своих мучителей. В это же время на далёком острове жили другие люди, и у них имелось всё, что требовалось для жизни. У них был хороший президент и хорошее правительство. И ещё на этой земле жил мудрый философ, к нему мог придти любой житель страны спросить совета и получить его. Потому на острове царило веселье, никто не болел и не умирал. Но вот пришло письмо из другого мира, где царил хаос неравенства, с просьбой помочь избавиться от угнетателей и философ, из побуждений своего благородного разума отправился исправлять тот нестабильный, неравноправный мир.
— Ну, как вам, — вопрос из параллельного мира вернул хозяина в свой дом, к карликовому писателю, вперившему в него взгляд, где прочитывалось собственное восхищение. «Мультфильм какой-то», — отметил мельтешение человечков в своём забытьи, островной рай и оракула, что вырастал в главного героя, мечту автора – высокого, красивого человека, наполнившего мудростью свою отчину и добровольно покинувшего рай во имя свободы мелкорослого человечества, недотягивающего до размеров благополучного созидания и пожинания плодов своего труда.
– Философ в вашем повествовании – вы? – только и смог вымолвить вслух Царёв.
— Вот, сразу видно великого человека. Узнали. Другие не признают. В толпе все гномы, даже пророки. Я хочу отличаться, отличиться, но меня не видят. Бог не послал мне великанского роста, но взамен вдохнул в голову высокие мысли и, вот, они перед вами, берите и оповестите миру о пришествии мессии. Возьмите на себя такую ответственность, Пётр Петрович, и будете моей правой рукой в царстве истины. А лучше я поставлю вас у ворот моего государства. Как апостол Петр, вы будете охранять райские сады мудрости от нашествия невежд.
— Спасибо за доверие, но вряд ли гожусь для столь высокой должности. Слишком мягкосердечен и могу уступить просьбам недостойных людей и впустить коварных лазутчиков в лагерь добродетельного сообщества. Простите, что ж мы так на сухом берегу беседуем о материях далёких, как звёзды, но ярких во тьме невежества, будто солнце среди туч. Давайте-ка, за стол присядем, по рюмочке выпьем, я вам и объясню, куда вам с этим ценным багажом обратиться, — допустил ещё одну попытку отвлечь коротышку от глобальных проблем мироздания Царёв.
— Да. Я, пожалуй, соглашусь, — оказал милость хлебосольству хозяина гость, спрыгнул с дивана, уложил бумаги в чемодан и по праву мудрейшего старшинства первым прошёл на кухню и уселся к столу. Царёв вытаскал из холодильника все закуски и выпивку, справедливо думая, что обильная еда склоняет настроение людей к миролюбию и добродушию, к беседе лёгкой и не помнящейся в будущем времени. Толстяк оказался изрядным чревоугодником, поглощал всё, чем потчевал хозяин и пил без ложных предубеждений и отнекиваний от алкоголя, и уже очень скоро его перламутровая лысина возгорелась рубиновыми пятнами и прожилками, а слова изречений поменяли вязь великих заблуждений на обыденность мелких проблем.
— Служил в гостинице администратором, дело знал, умел клиента уважить. Пришли молодые, ухватистые, повернули работу по-своему, по-новому. Оставили пока работать швейцаром. Двери заезжим людям доверили открывать, — приоткрыл гость причину своей тоски о трудностях достижения великих целей и неуёмном желании стать заметным не у дверей гостиницы, а в алтаре славы.
— Лихие нынче времена, — посочувствовал Царёв. – Вы сходите по этому адресу, может что-то и образуется, — и вручил визитную карточку издательства «Христофор Колумб». Ему было искренне жаль этого человечка, волокущего большой жёлтый чемодан по скользкой дорожке к воротам. Он догнал уходящего в неизвестность гостя и, протянув ему две зелёные бумажки по сто долларов, сказал какие-то дежурные слова напутствия, огорчив себя этой попыткой оправдания своего бессердечия. Тот взял деньги, торопливо открыл калитку, она захлопнулась за ним, будто сглотнула призрак, то ли посетивший дом писателя, а может привидевшийся от печали одиночества самому владельцу роскошного особняка.
Вернувшись в дом, Царёв совсем загрустил, его терзало совестливое чувство вины за ироничное отношение к гостю. Графоман, конечно, высшей пробы. Но ведь, как человек, неплохой. Несчастен в своим нелепом занятии, а если, вдруг, наоборот счастлив. Поговорить надо было по душам, каждый человек достоин внимания. Бог рассудит, кто кого достойнее на этой земле. Самому тоже не грех бы дорогу выбрать. «Бреду вслепую с поводырём неведомым», — в дверь мягко постучали. Отворив дверь в ясный морозный день, увидел своего квартиранта Петра.
— Тут к вам люди приходили, так я их попросил в послеобеденное время посещения делать, но один, маленький такой, с чемоданом громадным, никак не желал уходить. Дескать, дело срочное, отлагательства не терпит. Оставил я его в доме дожидаться, на улице-то мороз. Сам, правда, подумал, грешным делом, что на срочные дела с такой грузной ношей не ходят, — с крыльца рассказывал постоялец.
— Вы проходите. Чего через порог разговаривать, — пригласил хозяин. Петр заступил за порог, разул с валенок калоши и остановился посреди прихожей, оглядываясь. – Пойдёмте сюда, — прошел на кухню Царёв. – Чаю хотите. Тут беспорядок у меня. Гостя, того самого, с чемоданом, угощал. А, вот, имени не спросил, — убирая посуду со стола, приговаривал Петр Петрович. – Чай какой любите. Крепкий или так себе.
— С торговым человеком ранее дружил, стало быть, купеческий чаёк и уважаю. А что, тот человек, который вас поджидал, просил чего по нужде или от любопытства заглянул? Хотя такую поклажу зря таскать никто не станет, — постоялец отхлебнул налитого в чашку чаю.
— Писатель. Всё, что написал, с собою носит. Надеется, кто-нибудь соблаговолит прочесть эту уйму бумаг. Но это вряд ли случится. Охотников для знакомства с чужим творчеством, да ещё в таком объёме, не сыскать, все сами пишут. Собой заняты. В редакциях поэты, писатели сидят, им некогда от своей гениальности оторваться. Шутка ли сказать, чемодан писанины перебрать нужно, а потом ещё и слово молвить о данном труде. Пока до эпилога доберёшься, забудешь, с чего всё начиналось. Я и вовсе ничем помочь не могу. Выслушал, адрес редакции, где он ещё не бывал, выдал, угостил, чем Бог послал и проводил, — виноватился за всех невнимательных литераторов писатель.