Автор: — Что прибыл, писатель?
— А вы кто? – должным вопросом ответил пришедший.
— Так и знал. Все вы такие писаки. Настрочите, намалюете и забыли, а нам отвечать, — поморщился, от отвращения к сказанному, ворон. – Героя создать, вам раз плюнуть, а кто ответит за его грехи, вами и придуманные? Жид я. Да нет, по глазам вижу, о нём подумал, не французик Андре, а вечный Жид – Агасфер. Что вы там обо мне написали в своём романе, как изобразили, помните?
— Исторический факт отметил и не более, — защитился Царёв. – И Гете о том упоминает.
— Нашел, кому верить. Гете, Шубарт – всё немцы. Они жидов на дух не переносят. Вот и придумали легенду и Агасфера в ней. И вы туда же. Вас разве комиссары не научили жидов любить?
— Насильно мил не будешь. А у нас и вовсе никогда таковой любви не бывать. Любви в нас много, да не всех мы ей жалуем, — разозлился писатель.
— А как же ваша вселенская любовь? Или к жидам такое понятие неприменимо? Им тоже такое чувство неизвестно. Любовь там, где жидов нет, а они везде. Значит, и любви нигде нет и быть не может, — занялся отрицанием канонов христианства Агасфер.
— Если вы тот самый Вечный Жид и тысячи лет странствуете по свету, то неужели не обнаружили нигде любви человеческой? Или не искали? – вернул его к впечатлениям долгих путешествий Царёв.
— Находил, как же не найти. У дикарей, в глухой сельве джунглей. Зажарят они человека и с такой любовью косточки обгладывают, со слезами на глазах, залюбуешься. Видимая польза человеку от человека существует у людоедов, а от вашего писательства лишь соблазн и оскорбления для людей, — Жид перешёл к выяснению личных отношений с писателем. – Что вы все обо мне пишите? Дескать, не дал Христу отдохнуть по дороге на Лысую гору, ударил его. Так. А я знал, кто он? Вели каких-то разбойников на кресты вешать, народ вдоль дороги стоял, ругался, камни в них бросал, кому удавалось к ним добраться и руки прикладывали. Кто знал, что Сына Божьего ведут? Это потом узнали, но и до сей поры не все в это верят. Никто не объявил, что он – Мессия. А за разбойников, какой спрос? А что Господь меня вечным бродяжничеством наказал и нигде пристанища мне не оставил для отдыха, так то другим в назидание, чтобы наперёд думали, что их руки делают. Ну и что, подумал кто-то? Вот слоняюсь я по белому свету без сна и отдыха две тысячи лет и все меня ругают, а кто грешен меньше моего – бросьте в меня камень. Некому. Я то ведь не знал, кого обидел тогда, а с тех пор скольких праведников замучили, казнили, в застенках уморили. Протопопа Аввакума, возьмите, он вам ближе будет, святой человек был. А как его гнали и били. Встречал его в непроходимых чащах, в лютый холод брёл он с малыми детьми на краи земли, в Господний рай – Беловодье. Не дали ему дойти туда, не разрешили и назад вернуться, загубили светлый его разум. И никто не виноват? Понтия Пилата спросите, вы его тоже в своей книге обидели, а за что? – Агасфер указал на угол грота. Из сгустившегося там сумрака, вышел плотного сложения седой человек и усталым шагом старика почти вплотную подошёл к писателю. «И не похож совсем», — подумал тот.
— И хорошо, что не похож, — упредил его последующие мысли старик. – На кого я должен походить, на ваши выдумки? Понтий злодей, Христа отдал на распятие. Вы бы посчитали, скольких я казнил, и которых помиловал. Царских особ, может, еще и припомню, а пророков бродячих, их немеряно в той земле шлялось, и царями часто назывались. Меня и после службы, когда в Риме на покое жил, всё спрашивали – помню ли я его? И имя называли, родом откуда и число суда и казни. А я не помню. Много лиц предо мной прошло – красивых, страшных, смелых, льстивых. Не помню многих и его тоже. Иудея страна кошмаров и пророков, заговорщиков и бунтовщиков. Не распнёшь их – убьют тебя. Быть в той стране наместником цезаря всё равно, что самому, оплёванным толпой, шагать на Голгофу. Народ не признающий чужих владык – высокомерен и льстив, преклонит колени перед сильным, но не покорится, и всегда, всегда будет обманут наместник. Наверное, и тогда я был введён в заблуждение первосвященником Иудеи, коварнейшим интриганом Каифой. Но ведь пишут и говорят, дескать, спрашивал я, кого вам отпустить? Иудеи сказали – Варавву. Потом и толпа кричала:«Распни его», — и указывали кого казнить надобно. С них и спросите. А ты пишешь – виноват Пилат. Не разобрался. Поди-ка ты разберись с тем хитроумным народом. Они и в Риме смуты творили, подкупом и должности и богатство добывали. Все наши законы и правила порушили, а без них и власть и государство шатко и зыбко. Власть на страхе держится. Я её и держал по законам Рима. А мечтать о царствие Небесном мне было недосуг. И боги у меня были другие. Жестокие боги и потому справедливые, — он отошёл и растворился в сумраке пещеры.
— Без римских законов и права до сей поры обойтись не могут. Прилежно изучают и действуют по его букве, — продолжил речь прокуратора Иудеи вечный Жид. – Надо иметь основополагающее право закона на права человека для пользы обществу. Слабость власти и закона развращают народ, и он начинает искать виновников своего нравственного падения в прошлом. Там легче искать, находить, изобличать – за давно прошедшее заступиться некому. Вот если бы Жид дал Иисусу отдохнуть на его скорбном пути, не поднял бы на него руку то…, а всё равно бы Его распяли. А если бы, да кабы – только мечты. Важен во всех историях результат совокупных действий. А действие то не мной было начато, не мной и закончено. Я так сказать промежуточный герой, актёр эпизода, а наказан за всё и за всех сразу. Ладно, уж. Прощай, мне пора, — он встал.
— А я как же теперь, — забеспокоился писатель.
— Всё так же. Пиши. Но помни – прошлое недавно прошло, а вечность, она из людей состоит – хороших, плохих – разных. В памяти остаются только великие злодеи, мудрецы и святые. Я среди них случайность и потому, как выскочка, наказан жестоко. Попался под руку и получил своё, нечего лезть в историю, а рвение к ненужным поступкам имеешь, так живи вечно. Хуже наказания не бывает. Пошёл я, сандалии менять пора, истёрлись, — вздохнул Вечный Жид и пропал.
Вспыхнул свет; и Царёв встал на том же месте своего недавнего движения к столу. «Привиделось, но приятно слышать упрёки из прошлого и от вечного, значит, достал, услышали. Пусть лучше ругают, чем молчат, — нашёл он положительные знаки внимания в свидании со своими персонажами. – После разговора с наместником Иудеи и выпить не грех», — продолжил он свой путь к столу. Но подойти близко к напиткам и яствам ему опять не удалось. Существо пышное и сильное подхватило его под руку и, развернув, потащило в другую сторону от вожделений шведского стола. Повернув голову, он увидел дородную женщину в шифоновом платье, с множеством оборок по подолу, голыми руками, глубоким декольте, в проёме которого трёхрядно блистали горошины чистого, белого жемчуга. Но более всего поразила голова – непропорционально маленькая, с вытянутым вперёд лисьим лицом, круглыми рыбьими глазами и редкими, крашенными в яркую рыжину, волосами. Она, казалось, была приставлена с другого тела, скорее по ошибке, но навсегда. Дама заворковала на хорошем русском языке:
— Леди Карингтон. Думаю, знаменитый писатель не должен обойти своим вниманием присутствующих здесь дам. Мы ждём, а вы возитесь с этими несносными мужчинами. Впрочём, какие из них мужчины. Так, политики. Им несвойственны другие наслаждения, кроме упоения властью. От них можно услышать похвалу только самим себе. Наши женщины, в отличие от этих властолюбивых болтунов, любопытны, много читают классиков мировой литературы, интересуются новинками, посещают театр, и пока мужчины там спят, живо следят за жизнью, воспроизводимой на сцене. Что же вы молчите?
— Не имел возможности молвить, ведь говорили вы, — по джентельменски ответил Царёв. – И потом русский язык здесь, в центре Англии. Я был ошеломлён. А что, вы и книгу мою уже прочли?
— Нет. Ждём перевода. Я только умею болтать по-русски. Читать, увы, не научена. По женской линии у нас в роду все русские. Мама, правда, была сосватана уже во Франции. С титулом, но без приданого. Всё осталось в России, кроме языка, на нём она говорила до конца жизни. А вот и мои подруги. Знакомьтесь. Наш гость, писатель, Царёв Пётр Петрович, — представила его леди Карингтон.
— Леди Гамильтон, — присела жгучая брюнетка в светлом, обтягивающем длинное тело, платье с безупречной красотой бледного лица. Вторая, ещё очень молодая девушка, очаровательная своей свежестью, подала Царёву руку, склонилась в реверансе и пропела:
— Мисс Элизабет Черчилль, — и трогательно покраснела.
— А-аа, — промычал писатель согласно удивлению своей памяти.
— Да-да, того самого Уинстона троюродная родня. Все они, Альба, либо хороши, как розы по утрам, либо зловещи, как бывший премьер. Середины в их роду не бывает. Так им на нём написано, — леди Карингтон криво взглянула на Царёва, заворожённого красотой юного создания. – А вы женитесь, Пётр Петрович. Могу сосватать. Герцогом станете.
— Да нет, я просто и во снах не представлял такой встречи, — смутился предложением «жених» и подумал: «И в мечтах тоже. Из своего захолустья – и на свидание с герцогиней. А эта старая лиса не желает делиться с молодыми даже мужскими взглядами». Но жгучая брюнетка, несмотря на свою бледность лица и длинное тело прохладной змеи, чему большое сходство придавало светлое, блестящее платье, может быть, как раз из-за невозможности возмущать свои щёки алым восторгом смущения перед мужчиной, повела себя очень смело и задала писателю неожиданный вопрос, не касающийся прав человека, и от слов которого дёрнулись плечи у леди Карингтон, да так, что задрожал шифон у подола её платья, но она мужественно перевела:
— Вы очаровашка. Такой комплимент делает вам английская леди, завсегдатай литературных посиделок и театральных капустников. Так мило, кажется, у вас называются встречи актёров. А какой тип женщин вам нравится. И привлекают ли ваш взгляд наши прелести? Отвечайте господин Царёв. — Писатель ответил с чисто английской вежливостью:
— Если я раньше и влюблялся, то сейчас очень огорчён выбором в своих увлечениях потому, что только теперь увидел, узнал, какой небесной красотой может обладать женщина. Мне очень трудно выбирать меж таким разнообразием прекрасных дам, что находятся рядом во всём расцвете величия нежной красоты. Благодарю мгновение, что подарило встречу с вами, и сохраню в памяти образы прелестниц, навсегда пленивших моё воображение, — Царёв церемонно поклонился.
— О, да вы ещё и поэт, — воскликнула русскоязычная красавица, дёрнув при этом своим лисьим носом то ли в знак восхищения высказанными словами, а может, от сожаления, что они не достались ей одной. Прошло некоторое время от конца перевода выспренней речи писателя до начала восторженных восклицаний и мелких рукоплесканий, и только у юной Элизабет загорелись глаза восхитительным светом признательности. Но тут леди Гамильтон сорвалась с места, схватила поэта под руку и насильно повлекла в направлении стола, болтая какие-то слова и двигая своим телом, будто плывущая в воздухе крупная рыба. Он не сопротивлялся этому могучему напору женского соперничества и очень старался подпасть в такт размашистому шагу спутницы, мельчил, перебегал, подскакивал, но к столу они добрались, где и подняли за леди и джентльменов тост, по своему выражению понятный даже в лесах Амазонки (все и везде желают соответствовать этим названиям). После второго и третьего тоста, по тому же сценарию пришло к писателю чувство глубокого сожаления об отсутствии мисс Черчилль, и он впал в тоску, в которой не виделось ни единого просвета, обещающего скорую встречу с ней. Леди Гамильтон шептала ему в лицо жгучие, как её чёрный цыганский волос, слова, но он не понимал, не верил и не желал. Скоро его голова, соблазнённая нежностью непонятных английских слов, а ещё более сломленная крепостью напитка, стала клониться к женскому плечу. Тут появился Леон.
