Автор: — Аля, — выдохнула она своё имя и Царёв, прикоснувшись губами к маленькой, спрятавшейся у него в ладони, руке назвал себя. Его поразили бездонные глаза женщины, и он задержался в их дивном пространстве, забыв о причине своего прихода, и ожидание хозяина не смущало его искреннего восхищения чистотою взгляда сибирской гостьи.
— Как там Красноярск? – задал он лучший в своём состоянии вопрос.
— Стоит. На том же месте, что и много лет назад, — улыбнулась началу его пробуждения Аля. Её мягкий, похожий на улыбку голос окончательно очаровал писателя и, присев в кресло, он вознамерился слушать женщину, но она вышла в другую комнату, а её присутствие сменил Никитин.
— Что, с первого взгляда? Я не против, влюбляйся. Но вначале нужно хотя бы стол накрыть. Не возражаешь?
— Нет, — согласился гость и, вспомнив о причине визита, достал книгу. — Вот, издали. Дарю.
— О, это уже серьёзно. Поздравляю. Рад за тебя, очень рад. Прочту сразу же. Теперь у нас два праздника, — обратился он к сестре, вносящей на широком блюде круглый румяный пирог. Потом появились дымящиеся вареники, рыба, варёная баранина, и салаты – красиво уложенные овощи в зелени, среди которых аппетитно выглядывали кусочки крабового мяса и морские водоросли. Запотевший графин хозяйского самогона, настоянный на ягодах красной рябины, алел в центре стола.
— Давайте выпьем за искусство, которое пополнилось новым произведением, надеюсь, оно станет украшением нашей литературы. За тебя Пётр, дай Бог новых вдохновений в творчестве и жизни, — хозяин стоя осушил рюмку. Царёв тоже выпил, и тепло разлилось по телу, воздуху, стало уютно и светло то ли от напитка, а может от сказанных добрых слов или это присутствие милой женщины создало атмосферу праздника в давно знакомом, дружеском доме. Но тут во дворе совсем дико и отчаянно залаяла собака, слышалось даже, как она билась в запертой будке, пытаясь вырваться на волю. «Леон», — определил по бешенству собачьего лая Царёв и тот тут же вступил на порог дома.
— О, да я вижу у вас тут пир горой. Вы уж извините, неотложное дело, — вместо приветствия проговорил вошедший. — Хотел многое сказать, но в дороге от вашего дома, Петр Петрович, сюда, слова растерялись, потому буду краток. Презентация книги завтра в 17часов, но вы, Петр Петрович, приготовьтесь пораньше, за вами заедут, нужно будет ознакомиться со сценарием вечера. Оденьтесь приличнее. У вас в доме, в платяном шкафу, я оставил свои подарки, привезённые из Парижа. Думаю, одежда будет вам в самый раз. Приглашайте своих друзей, — Леон положил на стол пачку новеньких билетов. – Жду вас непременно. А теперь не буду мешать вашему празднику.
— Но позвольте, разве так уходят. Попробуйте пирога, напитка, — поднялся гостеприимный хозяин.
— Только несколько минут, — Леон присел, скинув на спинку стула черный длиннополый плащ. Тёмный с блёсткой костюм, белоснежная рубашка с чёрной бабочкой, чёткий пробор меж смоляных, напомаженных волос, бледность чересчур красивого, но холодного лица, учтивость и независимость взгляда завораживали и оставляли гостям и хозяевам лишь роль присутствия при появлении и действиях этого человека. Он не раздражал своим видом и поведением, но и не радовал, и почему-то хотелось быстрее избавиться от напряжения атмосферы воздуха, внесённого его приходом, но хлебосольство хозяина не позволило сразу отпустить загадочного гостя.
— Я хочу выпить за поэзию. Мои знакомства с великими поэтами, состоявшиеся в разные годы, столетия и эпохи подарили мне несколько необычные переживания. Вергилий и Данте, Шекспир и Гете, Байрон и Пушкин, Блок и Хлебников бывали моими друзьями и восхищали строками своих произведений. Наступило время познать нынешнюю поэзию и дать оценку её творцам. За вас, чья душа ещё помнит красу цветения райских садов, — Леон выпил, ни с кем не чокнувшись и, подставив тарелку под кусок пирога, поданный Алей, принялся закусывать.
— Вы имели в виду произведения поэтов, о дружбе с которыми сейчас говорилось, — после небольшой паузы подал голос Никитин.
— Конечно, как вам будет угодно. Дружба в том и состоит, чтобы похитить душу, наслаждаться необычайной красотой таящихся в ней чувств, а потом, может быть, вернуть всё это хозяину, а лучше впитать в себя душевные качества друга, а ему взамен предложить другие, земные блага. Петрарке – Лауру, Лермонтову – гордыню, Гоголю – сумасшествие. На свете много вещей, что достойны подмены души. Однако, мне пора. До завтра, — взмахнул крылами чёрный плащ, залился во дворе свирепым лаем верный пёс, а застолье поблекло в веселии, и стало оживать только после вопроса Али:
— А кто он этот человек?
— Не знаю, — честно признался Царёв. – Он издал мою книгу, но даже причины этого поступка неясны. Завтра на представлении романа на публике, может быть, и прояснится подоплека его участия в моей судьбе.
— Дай-то Господь. Подождём завтрашнего вечера, а потом, не торопясь, обсудим наши скорбные мысли и дела. У нас праздник или похороны. Сестрица, ты бы спела нам чего-нибудь повеселее, — и хозяин снял со стены гитару. Алевтина, не отказываясь, прошлась по струнам, пощипывая их длинными красивыми пальцами, подтянула колки, и первые же аккорды возвестили, что инструмент попал в руки умелого музыканта. Следом за музыкальным вступлением, переборным звучанием струн которого наполнилась комната, полился ровный, чистый, как свет утреннего неба, голос: «В горнице моей светло…», и, право же, Царёв почувствовал, как осветился воздух над столом. Запахло цветущим клевером, сенокосом, зубы заломило от вкуса ледяной колодезной воды, что принесла матушка, и тёплые струи ветра, вырвавшиеся из-под пальцев от струн гитары, и голос певицы обдали памятью из радостной поры детства. Песня кончилась, струны смолкли, зажатые ладонью, а молчание слушателей осталось, как переживание одного из лучших моментов в долгом и беспокойном течении дней и лет жизни. Переполнившись благодарностью за подаренные прекрасные мгновения слов и звуков, Царёв поднялся и поцеловал Алевтину в уголок губ, мягко очерченных милой, рассеянной улыбкой. Женщина благодарно прикрыла глаза, мужчины встали, и прозвучал тост:
— За вас, за минуты незабываемого волнительного счастья. – Да оно существовало это волнение, пронзительное, изошедшее от волос женщины, когда писатель приблизился к её лицу с поцелуем и, даже отошедши, он продолжал ловить нечто вроде аромата осенних сновидений, где очень редко появлялись милые лица, пахнущие весной. Сны стали явью – образом нежного, небесного создания, державшего на коленях гитару, остальное растворилось в небытие, нирване. Там легко и весело подымались тосты, и слова звучали внятно и доверительно, и от дружелюбия людей и говоримых слов застолье ширилось, мужчины не только славословили, но и подпевали знакомым словам песен, а в перерывах звенели бокалы, и звонкий женский смех будоражил вкрадывающийся через окна сумрак, а художественный слух Царёва напряжённо вылавливал из звуков песен и разговора слова внимания, обращенные к нему. Ему хотелось этих знаков, и пока он не знал зачем, но интуитивно чувствовал необходимость этих улыбок и взглядов адресованных только ему. Неожиданно вспомнилась Ада, дача, свобода прогулок и грусть полонила его мысли. Эта резкая перемена настроения, будто чья-то месть за радость встречи с другом и его сестрой, опустошила сознание Царёва, отвлекло от восприятия праздника и, поняв, что горечь памяти недавнего отдыха будет усугубляться тоской и может омрачить весёлое настроение участников этого удивительного вечера, гость засобирался домой. Подписав два пригласительных билета на праздничный завтрашний вечер, он вышел из дому в сопровождении Алевтины. За калиткой женщина взяла его руки в свои ладони и тихо проговорила:
— Не думайте сегодня ни о чём. Завтра я смогу быть рядом с вами. Не грустите, — и она, отпустив его руки, пригладила волос на голове Царёва, как это делают матери, желая успокоить, огорчённых первыми неудачами, детей. Большой ребёнок благоговейно прижал нежную ладонь к своему лицу, но, испугавшись навернувшихся на глаза слёз, низко поклонился и, резко развернувшись, зашагал в сторону дома. «Завтра всё разрешится. Или пан или пропал», — подумал он, укладываясь спать в маленькой комнате своего большого дома.
Поднявшись рано утром в бодром состоянии духа и хорошо отдохнувши телесно, Царёв вышел во двор размяться, но не нашёл старых деревьев между которыми была вбита металлическая перекладина, заменявшая турник. Сад посвежел от посадок молодых плодовых деревьев, голых и, казалось, совершенно беззащитных перед наступающей зимой, но по всему периметру садовой изгороди распушились довольно взрослые ели, до полутора метров высоты, чтобы защитить юные, нежные побеги от холодного ветра, до поры вступления в зрелую крепость их ствола и ветвей. От ворот, вдоль дорожки, высадился десант черенков роз, присыпанный у корней жёлтыми опилками. «Ну, что ж, совсем неплохо, — констатировал свершившийся факт исчезновения старого сада, старо-новый хозяин и вспомнил строки своего давнего стихотворения. — \Хочу дом большой, чтобы розы к дверям\,Чтобы маленький гном сумрак плёл по углам\. Будет или нет домовой исполнять свою мелкую работу – вопрос времени, но розы к подъезду уже есть». С такими добрыми мыслями он прошёлся туда-сюда по дорожке, сделал несколько дыхательных упражнений и вернулся в дом. Хотел, было, чего-нибудь закусить, но вспомнил, что нужно приготовить одежду на вечер, прошёл в спальню и открыл шкаф. «Боже мой», — только и вымолвил будущий денди, увидев целый ряд разноцветных пиджаков, топорщащихся пустыми рукавами на вешалках. Нашёл в другом отделении шкафа светлую в полоску рубашку и на неё стал примерять костюмы, сразу же отвергая один за другим. Слишком уж необычной казалась одежда, хотя приходилась впору по всем параметрам. Наконец ему понравился тёмный, элегантный костюм, его пошив не стеснял движения, стройнил мощную фигуру Царёва, не бросался в глаза цветом, но определял своим видом хороший вкус владельца. Галстук, подвешенный к рубашке, писатель убрал сразу – никогда не носил и не желал изменять этому правилу. Из обувных коробок, стоящих понизу шкафа, выбрал чёрные без глянца башмаки на небольшом каблуке и, оставшись довольным нарядом и собой в нём, разложил вещи на кровати и направился на кухню, завтракать. Уверенность в будущем успехе уже ощущалась в его движениях, ставших лёгкими и немного барскими. Он с аппетитом закусил сыром и ветчиной, найденными в холодильнике, выпил крепкого чаю и пошёл в кабинет готовиться к встрече с читателями и почитателями своего таланта. Он всегда разделял эти две категории ценителей литературы. Одни ценят саму книгу, слово, умение автора создавать неожиданные в своей новизне образы и сюжеты, саму вязь языка, влекущего в прекрасный мир изящной словесности и иных любителей встреч с писателями, обожающих сам предмет своего восторга, ищущих момента, где можно будет заявить о своём близком присутствии к знаменитости. Он любил и тех и других. Понимание первых давалось трудно – они многое знали и понимали в литературе, не терпели фальши и искренне радовались находкам на страницах известных, новых и совсем забытых произведений, никогда не пытались пробиться сквозь толпу поклонников, чтобы упасть на грудь поэта и остаться в истории в обнимку с будущим памятником. Эти люди приходили на литературные собрания не ради торжества и чествований, а для утверждения каких-то своих особых впечатлений от прочитанной книги. Именно от них расходились круги читательской популярности, в тайных лабиринтах которых, минуя критиков и болтунов, создавалось общественное мнение и покупательский спрос на книгу, независимые от красочности обложки и увесистости фолианта. За читателями в книжную лавку приходили почитатели, покупали большие тома и просто книжицы, сперва из тщеславия приобщения к мудрости вечного, но понемногу выучивались поиску тревожных и счастливых событий в литературных изысках мастеров художественного вымысла и пополняли, таким образом, незаметное сообщество ценителей настоящего искусства. К будущим своим читателям и хотел в первую очередь обратиться автор и, забыв о минувших событиях, приступил к подготовке выступления на предстоящей презентации.
В половине пятого, вечернего часа, Пётр Петрович вышел из дома, спрятав, однако, до времени начала встречи, под старым, но ещё вполне приличным плащом роскошный костюм, подаренный Леоном. Перед уходом он, заглянув в зеркало, поразился перемене облика неудачливого писателя на образ уверенного в себе джентльмена, нездешнего происхождения, будто бы не только одежда, но и он сам прибыл из-за семи морей для того, чтобы удивить местную публику своим временным присутствием. Но и под новой, изысканной одеждой билось доброе, страдающее от невысказанности и непонимания, сердце, горела жаждой воскрешения в творчестве и общении душа, и когда у ворот его дома остановился прибывший за ним автомобиль, он, вдруг, понял, что ему дан шанс и должно употребить этот случай, чтобы выйти победителем в схватке за читательский интерес и самому убедиться в надобности своих опубликованных и будущих произведений.
