— Хозяин и вправду аристократ? – спросил Царёв, не удовлетворённый смешным видом барона.
— Новоиспечённый. Купите и обрящете. Деньги есть, можно и герцогом стать. Этот поскупился и стал, кем есть. Вчера мясник, сегодня барон – тоже неплохо. Их тут много таких. Скупают замки, гербы, звания и тут уже никакой Робин Гуд не поможет. Не желаете себе титул приобрести, заодно и на территорию золотого миллиарда взойти твёрдыми шагами? На мою территорию, что сейчас под нашими ногами, – Леон пытливо заглянул писателю в лицо.
— Побойтесь Бога, Леон, аристократом родиться надо. Справедливости ради надо этот факт признать. Привычки наследственные иметь, воспитание получить и, если в головах случается разруха, выручит аристократизм, всегда присутствующий в крови. Да и внешность не последний штрих в портрете потомственного дворянина, — ответил писатель, имея в виду комичную внешность барона.
— Вы что верующий, Пётр Петрович? Какой конфессии принадлежите? – заинтересовался Леон.
— Крещён православным, а верю ли я, не знаю. Храм посещаю, но редко, когда совсем туго приходится, — неопределённо ответил Царёв.
— А в кого вы верите? Где он? Вы его видели, этого демиурга? – пытал Леон.
— Но вера всегда вопреки разуму. Бессознательная так сказать, нищая душой, — защищался Царёв.
— Тогда я самый сознательно верующий в Него. Я видел Его, помню, и знаю Его Имя. Я не принадлежу никакой из придуманных людьми религий, но знаю, что Он есть, — Леон повернулся спиной к ошеломлённому писателю, — а теперь пойдёмте знакомиться с другими гостями.
— А сына Его вы тоже знавали, — с некоторой иронией вслед движению спросил Царёв.
— Знал, — Леон обернулся и глаза, на его красивом лице, зло сверкнули. – Сорок дней и ночей я беседовал с ним в Синайской пустыне. Он единственный из человеческих сынов, кто отказался от всех земных благ. Он верил, что мир наполнится любовью. Даже распятый людьми на кресте он говорил им о любви. Я не верил. Делали мы одно дело, но цели у каждого из нас были разные. Его цель – любовь между людьми и вера в Бога-отца, моя – возвращение на Небеса. Добиться не удалось ни того, ни другого. Всё случилось наоборот. Он взлетел на Небо, я остался на земле, чтобы умножать человеческие грехи. Этот разговор вами скоро продолжится, но с другими людьми.
— Опять шутите, — решил писатель. Ему никто не ответил. Они подошли к группе оживлённо беседующих джентльменов.
— Это настоящие англосаксы и аристократы. Небогаты, но и не бедны, знают толк в литературе, живописи. Воспитаны в духе английской культуры и в уверенности её превосходства, но своим вольнодумством обеспечили упадок старых традиций, сравняли своё положение с буржуазией, которая наглым подкупом прокладывает себе путь к власти, ко двору. Они ещё смеются, — Леон показал на улыбающиеся лица, обернувшиеся к ним навстречу. – Скоро их улыбки и они сами растворятся в общем крике: «Хлеба и зрелищ». Их сыновья женятся на плебейках, дочери выходят замуж за торгашей. Всё это называется – права человека. Кодекс прав человека, это такое новое евангелие от…, адептов забвения себя в потреблении благ. Порода людей, что возделывалась и взращивалась веками, растаскивается кусками по Америке, другим континентам, мельчает, дичает. А нынешний наследный принц женат на простолюдинке. Смелый пример безрассудства для юных наследников королевских фамилий. Но готовьтесь, они желают задать вам вопросы. Леон долго объяснял причину вторжения в круг их беседы и, наконец, лица оживились приятием его слов, и они наперебой стали спрашивать, при этом размахивали руками, будто торгуясь на рынке за право первенства. Выдвинулся вперёд джентльмен с лысой головой и бледным лицом, обременённом пышными бакенбардами и с важностью ментора заговорил, тщательно выговаривая слова, будто увещевал ребёнка, делая акцент на вопросительную интонацию речи.
— Сэр МакБерри спрашивает, какие цели вы преследовали, написав ваш роман, что двигало вашим пером? Как в вашей стране относятся к свободе слова? – перевёл Леон.
— Пером двигала рука, а цель одна – прочтение книги людьми, тогда и станет понятно, зачем писался этот роман. А свобода слова она нужна наивным авторам и графоманам, чтобы оправдаться за дрянное письмо. Свобода печати зависит от понимания изложенного сюжета в настоящем времени. Поймут – обругают, задвинут, закроют, нет – похвалят, обласкают, наградят. Свобода не означает возможность догола раздеться среди улицы, а необходимость открыть душу, и чтобы туда не плевали всякие уроды, — Царёв сам дивился смелости своих слов. – Свобода слова отлична от других вольностей, это не возможность болтать и писать, что угодно всем и кому хочется. Всем не угодишь, а кого хочешь удивить, тех словами не проймёшь, у них своих аргументов и фактов достаточно для жизни. Свобода слова в его понимании. Понимании его смысла самим собой, а не средствами доставки того или другого разумения. СМИ и поставленные им их хозяевами цели, не предполагают свободу размышлений над несомой ими информацией о происходящих в мире событиях. Отсюда и явилось информационное рабство – самый тяжкий плен и в его неволе обретается большая часть человечества. Все газеты предлагают миру свою новую, самую чистую правду. Книга даёт возможность узнавать правду разную, видеть, что из провозглашенных идей получилось и выбирать слова нужные себе для понимания жизни. Писатель не претендует на звание оракула истины, он предлагает выбор. И потому о свободе слова, как о некоем осуществлённом деянии говорить рано всегда, покуда пребудет белый свет. Я думаю, что свобода высказываний есть, а высказанных слов для понимания этой свободы не существует нигде. Им трудно появиться при той лёгкости свободы каждодневной изменчивости истины, — Леон переводил, делая паузы, будто обдумывая фразы, в желании укоротить или приукрасить горькую правду в ответах Царёва, неудобоваримую для голов английского аристократического общества, уже давно привыкших к своим истинам, обнародованным в виде законов поведенческого характера приемлемых для всего, как им показалось, мира. Невозможность разочарования правящего класса в своих мыслях и действиях прониклась удивлением к ответу гостя на основополагающий вопрос Запада к варварам Востока и взошла на лица английских друзей временной растерянностью, но не более. Вперёд почти выпрыгнул человек, гладко выбритый, одетый, вобщем-то, по-мужски не считая, вспушённой воланами на воротнике и груди, сорочки и серьгами в мочках обеих ушей.
— Как вы относитесь к соблюдению прав человека? В частности, к недоброжелательному отношению нецивилизованных обществ к сексуальным меньшинствам? Поподробнее, пожалуйста, — вопрошающий повёл рукой кругом своего лица, как бы давая понять, о ком идёт речь, и блеснул крашеным маникюром своих ногтей на длинных пальцах профессионального пианиста.
— Сэр Джон, — представил его Леон. – Мягче в словах, Пётр Петрович. Не то они неправильно поймут ваше присутствие здесь. Могут испортить рекламу вашего произведения.
— Сэр Джон, он уже рыцарь? Разве и среди рыцарей туманного Альбиона тоже случаются педерасты? А как же высокая мужская мораль и достоинство рыцарского звания. Быть не может, чтобы помрачение разума соответствовало рыцарскому статусу. Барон-мясник, рыцарь-педераст. Эдакое переиначивание основ мироздания, – заявил Царёв.
— Они есть везде. Звание рыцаря присвоено Джону Уолтри королевой за заслуги в сценическом искусстве современной песни. Воинской доблестью нынче трудно отличиться. Новые времена – иной героизм. Не относитесь к таким вещам пристрастно. Неандертальцев помните? Вымерли. А почему? Виной тому однополая любовь. Гомосексуалисты – тупиковая ветвь современного человечества, активно приращиваемая соблазнами свободы от семейных и родительских обязанностей. Ну, вот вы и узрели и грим и сам сценарий переворота морали, нравственности и прочих устоев, ещё недавно казавшихся незыблемыми. Пока, конечно, существует выбор, но скоро такое поведение станет нормой. Исключением будет ваша страна, Петр Петрович. Не препятствием, но исключением. И всё потому, что вашей страной управляет не правительство и президент и не стремление к материальному благополучию, а неведомая воля чьего-то промысла. У других стран есть сила, но нет воли к её употреблению. Потому и говорят – на всё воля Божья. Вы на вопрос-то ответьте, — Леон показал рукой в сторону джентльменов.
— К правам человека мы относимся с пониманием, смягчил тон разговора писатель. Наше общество ещё молодо для полной свободы нравов и потому возникают разночтения в декларациях человеческих прав. Мы пока не осознаём, кого выгоднее защищать. Рабочих, крестьян или гомосексуалистов и лесбиянок. Одних большинство – их защитить трудно, других немного, но лояльность к ним способствует увеличению численности этих социальных групп. Одни кормят и обрабатывают общество и власть, другие не желают иметь никаких обязанностей, а только права. Защищать права меньшинств, конечно, проще, но, вдруг, они из малых величин превратятся в большие, тогда опять на всех прав не хватит, а уж материальной поддержки и подавно. Начинать защищать традиционную семью будет поздно, невозможно будет найти того праведного Лота во всемирном Содоме. Права человека уже растащили по своим квартирам и пользуются ими по собственному усмотрению. Одни работают, создают материальные блага, другие кричат о правах человека. Чью держать сторону? Крикунов – останемся без хлеба, крестьян – не модно, да и много их, прав на всех не хватит. Восток на перепутье. Без мудрости цивилизованного Запада ему не обойтись. И потому ждём ваших разъяснений, на путях, что неисповедимы, — последние слова ответчика, особенно в английском толковании, вызвали бурное одобрение у рыцарей, а Леон заключил перевод похвалой в адрес Царёва:
— Вы бы могли поспорить в искусстве дипломатии с моим другом – Талейраном. Главное в многословии заключительная часть речи, всё остальное не помнится. – Тут точно по времени окончания дискуссии вырос слуга с подносом, уставленном напитками, бутербродами и, забыв непримиримый антагонизм варваров и цивилизации, Рима и гуннов, Европы и Азии, джентльмены принялись выпивать, чокаясь с писателем, балагурить, подчёркивая переменой в своём поведении, что выяснение отношений между Западом и Востоком на сегодня закончено, а веселиться можно и не соблюдая прав человека, на присутствие его в избранном обществе.
Прошло некоторое время, Царёв чокался с аристократами рюмкой, улыбался, пытался шутить, но скоро любопытство к заезжему писателю иссякло, слов, объединяющих компанию не находилось, переводчик исчез, жесты понимания стали повторяться, улыбки застыли масками на лицах, чувствовалась отстранённость чуждого общества и пришлого человека, и Пётр Петрович благоразумно удалился. Оглядел зал, но Леона нигде не заметил, кругом группы мужчин различного возраста, собравшись по разным интересам вместе, болтали, громко смеялись, пили и жевали, но настоящего веселья не наблюдалось. «Маскарад живых мертвецов, какого дьявола меня сюда принесло, — сумрачно подумал писатель и следом его мыслям дрогнул свет в помещении и погас. Темнота, наверное, не уступающая непроницаемости страшной тьме египетской, растворила в себе весь мир света и не давала возможности ступить шага, не боясь обрушиться в пропасть, невидимую, но ощутимую всем, потерявшимся в безжизненном пространстве, существом человека, которому не хотелось никуда исчезнуть, вот так внезапно. Этим существом оказался писатель Царёв, невидимый никому и себе, пропавший на безвестном пути между прошлым и будущим, застывший в движении к неизвестности, желающий прозрения, но не находящий в себе особого желания видеть тот свет из которого он только что исчез. Он двинулся туда, куда шёл до пропажи зрения во тьме, к столу, где тогда царило оживление и до него оставалось шагов десять, но в темноте расстояния вырастают от неуверенности в направлении движения, прощупывания опоры под ногами и попыток удержаться от падения на невидимой дороге. Прощупав один, второй шаг он провалился в пустоту и понёсся в её глубины с такой скоростью, что даже не успел испугаться, когда предстал, приземлившись довольно мягко, и в светлом месте, в каком-то подобие грота, пещере, перед столом, за которым восседал человек восточного обличья, мрачного вида, в хламиде пышной от многих складок по ней, скрывающей и ноги, только носки деревянных сандалий торчали из-под стола. На голову был накинут капюшон, отчего долгоносый профиль лица гляделся вороньей головой. Клюв приподнялся и кто-то, сидящий за столом, каркнул в сторону Царёва: