Автор: Что вернётся, то прок, то надел твой и толк. Так говорят уличные проповедники. Я видел их у гостиницы и мотеля. Сердце города. Самый тихий уголок этого места.
Во вчерашней газете убили девушку на крыше одного из этих небоскрёбов. А газета оказалась на два года старше сегодняшнего рванья. Странно, что она долго прожила на улице. Видимо, её кто-то хранил. На улицах нет места сожалению и милосердию. Оно только в приютах для бедняков и столовых для них же.
Плавно раскачивается маятник старых часов. На помойке горят огоньки жестяных банок-контейнеров. Ночь над пустошами. Плавает в дыму и смоге вчерашний день и проходит час за часом. Over & over again. Звёздная пыль на огрубевших носках поношенных ботинок. Дыры в тепляке. Перчатки с обрезанными пальцами. Стынет труба в чехле. Весь нехитрый инвентарь.
Славная ночь, белеющая облаками на узле недостроек приносит новый день. Развидняются сумерки. Плавно и ясно встает солнце.
Сейчас бы ложечку мёда с ржаным хлебом. Сладкого и пахучего, не такого, что продают в магазинах и Кей Маркетах. Настоящего. С пасеки. Я пробовал его как-то. Очень давно.
Здесь есть ещё один трубач. Мы делим территорию, но я не прочь конкуренции.
— О, что это? Суп?
— Постой милый. У нас для него есть…
— Прекрасное лицо чёрной незнакомки.
— Вот…
— Спасибо.
— Он такой милый. Говорит, что когда-то был ангелом…
— Way down we go… — Моя труба все ещё кое-что может. И, как и время, которое, кроме того, чтобы делать деньги, может ещё кое-что, я трублю в эту трубу.
Славная музыка, если к ней не привыкать. Когда слышишь её впервые, складывается впечатление, что играют оперу на козьем роге из задницы Абадонны. Да простят мне все ангелы. Я падший. Мне можно.
Когда-то я тоже жил в приличном доме, у меня было своё авто и пачка долларов на обед, ужин и ланч. А теперь я трачу наличность, если она у меня есть, чтобы каждый раз умирать в объятьях женщин. Это как смерть, — каждый раз быть с ними. Я ангел. Мне лучше знать.
Серые сумерки утра наливаются пасмурным свинцом в облаках. Всё ещё яркое солнце, уже прячется за телеса туч. Будет дождь. Как пить дать. Я ангел. Мне лучше знать.
Вот. Уже капает.
Ни минуты покоя. Надо искать крышу, иначе промокну и заработаю радикулит. У старых ангелов это самое святое место.
Я думаю поболтаться на глазах, пока не подсобираю мелочишки и заглянуть в столовую-забегаловку от волонтёров. Там должны сегодня раздавать сырную похлёбку. Самый вкусный обед из всех, что я пробовал на этих улицах. Славный кефир и чай с пастилой. В холе этих отрив, будучи на краю жизни, сложно оставаться гурманом. Но я всё ещё не потерял былую память о снеди. Я всё ещё помню хорошую еду. И бывает, обедаю или ужинаю у Мэри. У неё славные пончики и суп из улиток с луком. Луковый суп самое объедение, а если в него добавлены улитки, это просто прелесть.
Ай, замученный изжогой профан. Тот, который твердит, что такую мерзость нельзя есть. Я ангел, и мне знакомы, куда более страшные штучки. Самое страшное из которых, все две недели просидеть на лапше Доширак из пластиковых стаканчиков. Вода и сухая мука – всё удовольствие. Теперь делают с кусочками сушёного мяса и овощей. Не так отвратно. Даже приятно. Можно привыкнуть. Не пейте много пепси. От неё только полнеют.
Я иду собирать монеты под навес бистро и открытого кабачка. Там мне всегда рады. Живая музыка. А у меня ещё есть губная гармошка. Правда вид у меня не оперный. Но я, правда, играю не её. Мне нравится. Народ разный. За что один гладит, другой может побить. В моём котелке немного баксов, пара четвертаков. Одна десятка и кипа мелочи. Целый улов!
Вечереет. Ломит кости. И я отпробовал сырный суп. Насобирал ещё пару даймов и целую пачку вашингтонов. Пора двигать домой. За этот день – сотня с лишним в моём кармане. Хоть он и дырявый. За мелочь я откушал пончиков и взял еще с собой. Старый папаша, которого согнали с насиженного места, наверняка ничего не заработал опять. Он не знает конъюнктуры и злачных мест.
Я разворачиваю пончики у нашей банки-контейнера. Горит огонь.
Папаша стесняется. Я говорю, что это всегда хорошо только для волонтёров. Они тогда больше дают и жалостливо берут за грудки. Вынашивают планы, как бы затащить тебя в дом престарелых. Чушь!
Папаша конфузится, кушая пончик. Ему повезло сегодня, и кто-то налил ему во флягу целую пинту пива. Он рассыпается в угощениях. Пьём втроём. Мы всё делим на троих. Бывает, что и на шестерых, когда прибиваются сталкеры. Я не жалуюсь. Но баксы, никому не показываю. Взял три пиццы и полдюжины жаренных коржей в меду. И того хватит.
Я не жалуюсь. Я ангел. Хоть и бывший. Мне всегда совестно за других. Особенно, когда не дают выпить супа по утрам. Жадные пошли. Хоть и не все. Думаю, что общество не катится в туну и грязь. Всё только строго дифференцируется. А нравы всегда были разными. И бьют за то, что хорошо для других, и хвалят за то, что скверно для прочих.
Я слышу шум и шорох в переулке. Мы с Папашей решили остановиться в ночлежке. Каково моё удивление, когда его хватает респектабельная, недурная собой девица, и начинает тискать.
— Папаша! Папаша! — кричит она. И в глазах её слезы.
Странный мир.
Папаша тоже плачет.
Будет много снеди и супа из улиток. Я предвкушаю, даже закажу пепперони с перцем и сыром. Она принесёт. Терпкий, слегка горьковатый и твердый, он прекрасно оттеняет колбаски в томате.
Nothings good – это для меланхоликов. Я продвинутый ангел. И во всем вижу прок.
Тихое расставание их в бистро под утро, развидняет рассвет. И я играю, дудю потихоньку. Не пейте кока-колу. Многие толстяки начинали с неё. И ею закончили. Вам охота быть на балансе фитнес-клуба? Это балласт.
— О! Что это? Суп? Вы, кажется, мое сегодняшнее дежа вю…
— Милый… он такой милый! Правда, милый?..
— Спасибо.
— Не за что… Наслаждайтесь.
Скоро зазвонит телефон. Это сама знаешь будет кто…
Сама знаешь…
Я не плохой ангел. Просто со мной случаются ирония и сарказм. Но во всём нужно видеть толк. Всё возвращается. Всё…
А со метро рампли де вертижь де ля ви. А ля проше стасьон пети де пьян…
