Автор: Как только солнце поднялось над морем, над яхтой и заглянуло своим светлым образом в каюту, где спал писатель, а на столе лежали листы почти оконченной рукописи, он открыл глаза и сразу поднялся, будто собирался в этот день не опоздать на значительное мероприятие. Он успел умыться, побриться и тут принесли завтрак – овсянку, сыр, белую булочку и чай с молоком. Скушав утреннюю еду, Пётр Петрович заглянул в рукопись и определил – больше писать нечего, жизнь на яхте без впечатлений, появление его на ней, вообще, вне человеческого понимания, невозможно объяснить связь воды бассейна в древнем замке с водами мирового океана, в котором дрейфует осточертевшая, как тюремная камера, белопарусная яхта. Он поднялся на палубу подышать морским воздухом и подумать, чем можно заняться в дальнейшем, если оно продолжится, плавании. Царёв стоял у борта, оперевшись о поручни, когда позади него раздались шаги. «Леон», — подумал писатель и обернулся. Его друг в ослепительно белом костюме и такого же цвета башмаках и шляпе шёл к нему со стороны капитанской рубки.
— Мы изменили курс и скоро будем у берегов моего государства, — как ни в чём не бывало воскликнул Леон, подходя к своему пленнику.
— Уже пора, — ответил Царёв. – Я подумал, что вы забыли обо мне.
— Как можно, Пётр Петрович? Но вы работали. Мешать творческому процессу – немыслимое для меня дело. Теперь, когда вы закончили написание своей одиссеи, можно вас и потревожить. Сегодня мы решим все оставшиеся проблемы, и всё станет ясно и вам и мне. А вот и земля, — Леон махнул рукой по ходу яхты, где показался остров, а, может быть, материк, берега которого напоминали местность после лесного пожара. Яхта стремительно приближалась к берегу, и мрачные очертания деревьев, кустарника, камней и песка становились всё явственней и тоскливей. Когда на земле стали различимы мелкие предметы и увиделась вся её безжизненная пустота, на берег высыпало множество измазанных пеплом людей. Они поднимали руки к верху и кричали. Слов было не разобрать, они слились в один, заполнивший воздух безумием, вой. Вода, белизна яхты и паруса, костюм, стоящего рядом Леона, потемнели от страха, что сковал взгляд Царёва. Там на острове находился другой мир, и если на нём существовала жизнь, то, судя по нескончаемым, душераздирающим воплям человеческого отчаяния – она была ужасна.
— Они зовут вас, — послышался голос Леона. – Идите, управляйте, владейте ими. Они исполнят все ваши желания.
— Кто они? – дрожа голосом, спросил писатель.
— Они те люди, кто обрёл все блага Вышней справедливости. Той, которую на земле можно было купить, продать, подарить по своей милости. А вот справедливость Господней милости они не приемлют. Но они, пребывая у власти, всегда говорили о ней, о справедливости. И теперь они получили её сполна по отношению к себе. При жизни человека Господь милостив к нему, после смерти справедлив. Таков закон. Его закон. Они, присвоившие себе земные милости и справедливости, теперь на своей шкуре испытывают здесь законность своего беззакония. Имя им – легион. Идите, облегчите их мучения. В своей книге вы пишите о справедливом обществе, Божьем царстве. Воссоздайте его здесь. Восстановите права несчастных жителей этого государства своими мудрыми, справедливыми решениями. Всё будет так, как вы пожелаете. Я разрешаю вам править ими.
— Нет, — Царёв почувствовал, как набежавшая волна подбросила яхту. – Страх Господень и есть высшая мера справедливости и закон, — он кричал, но не слышал своего голоса. Небо потемнело, начался шторм, но берег совсем приблизился, и лица людей стали отчётливо видны. Обезображенные ужасом, в корчах страшных гримас вытаращив безумные глаза, они бесновались на берегу и кричали, кричали.
— Неужели ты не хочешь им помочь? – грохотал уже в полной тьме голос Леона.
— Я не могу им помочь. Никто не может помочь тому, кто отказался от Бога и сам пытался стать Им. Таким желаниям нет прощения, — прокричался ответ во тьму ревущего океана. В этой темноте яркий свет выхватывал собой виды яхты и берега, переполненного людьми. Они уже схватились между собой, рвали друг друга руками, зубами, ругались, кричали, выли.
— Ты выбираешь Господний страх, — прогремел вопрос Леона, невидимого на палубе, вздымаемого волнами судна.
— Да, да, да-а-а, — не слыша себя, кричал Царёв.
— Я не ошибся, узнав в тебе человека. Живи-и-ии, — слова пронеслись над штормящим морем. Яхта дернулась, слетела с гребня волны, послышался страшный треск, корпус переломился пополам, на миг вздыбились над водой обломки и исчезли, как и всё вокруг.
Запахи травы и звонкий утренний свет пробудили Царёва. Он приподнялся и сел. Вокруг него в пронизывающем воздух утреннем свете цвело клеверное поле. Солнце ещё не вышло из-за гор, и только их снежные вершины розовели от его потустороннего огня. В каждой частице воздуха, цветочка, лепесточка чувствовалось дрожание света начинающегося утра, света юного, робкого и озорного, сверкающего в каплях росы, будоражащего взгляд восторгом удивления открывающейся красоте. «Как давно я не видел такого чудесного рассвета. Где же я был? Жил ли я когда-нибудь? Если жил, то почему никогда не встречался с этим исцеляющим душу светом? Он, этот свет, исходит прямо от Неба. Это Господний свет. Я увидел его. Слава Тебе, Господи». – Царёв встал, перекрестился и двинулся по едва заметной тропинке, протоптанной по клеверному полю.
Он нисколько не удивился, когда вышел на окраину родного города, ещё в поле узнал свой край по горным хребтам, окружившим эту землю с восточной и южной сторон, а от начала жилых строений знаково обозначились своим видом купола храма с золочеными крестами, что и стало его путеводителем на дороге к дому. Город ещё не проснулся, улицы радовали широкой пустотой, окна домов, жмурясь, поблёскивали в лучах всходящего на вершины гор солнца, серебрилась листва деревьев, и все эти зримые чудеса утреннего возрождения озвучивало пение и щебетание птиц, крики стражей времени – петухов и даже карканье ворон, оседлавших ветви могучих карагачей, казалось необходимой тональностью звуков в этой симфонии нарождающегося дня. «Долго же я путешествовал, — глядя на зелень листвы, цветы в палисадниках огородов и в наполненное голубизной летнее небо, — подумал Царёв. – Отбыл в Лондон в начале зимы, а вернулся в тепло и благодать лета. Хорошо, что скитания не стали бесконечными, как у Вечного Жида. Их мне предсказывали знаки на снегу двора, которые показал Пётр. Последним стоял знак бесконечности. Хорошо, что судьба переменила своё решение. Кто же подсказал ей такую развязку? Теперь домой, насовсем, навсегда и за работу. Нужно восстановить повествование скитаний. Жаль, что рукопись осталась в каюте затонувшей яхты. Ну да память ещё, слава Богу, осталась со мной», — и Пётр Петрович уверенно зашагал по улице, ведущей к родному дому. Дом стоял на месте, но смотрелся сиротой. Хозяин позвонил, но никто не отзывался, как он ни вдавливал кнопку звонка на воротах. На громкий стук по железу калитки тоже никто не вышел, не встретил. Лезть через забор в собственный дом показалось неприличным, да и изгородь высока и годы немалые, чтобы скакать через ограду. Царёв на руках подтянулся до уровня видимости над калиткой: во дворе чистенько, вдоль дорожки зеленела трава, красным восторгом цвели розы и только окна дома, ослеплённые одиночеством, гляделись тускло, безжизненно. Повидав дом и двор, но никого не обнаружив в окнах и дверях, слепых и закрытых, он опустился на землю и отправился в другой конец города на улицу Навои, желая получить от друга известие о событиях, произошедших здесь в его отсутствие.
Никитин встретил друга радушно, но с неодобрением длительности времени его отсутствия и так определил своё отношение к долгому путешествию:
— Что ж ты, дружище, уехал и ни весточки, ни звонка. Я уж грешным делом подумал, что зажил наш Пётр за бугром счастливой жизнью и забыл нас навсегда. Но вижу, вернулся в свои палестины. Надолго или как? Ну, да заходи в дом, там и поговорим. – В голове блудного писателя засел вопрос об Алевтине, но он не знал, как облечь его в слова, чувство вины не покидало его сердце со дня лондонской встречи с Адой, а сам Никитин не торопился освещать местные события и продолжал разговор совсем другой темой:
— Тут недавно все окололитературные издания вдруг ополчились на твою книгу. Уж так ругали, так ругали. Даже читать, право слово, неловко было. Ещё чернила похвальных статей в твой адрес не просохли, а тут те же самые писари, но с разворотом на 180 градусов, и когда читаешь этот лай, кажется, что со страниц, со слов и строк пена злобы изо рта их поганого течёт. Как только они твой роман не костерили, будто ты лично кого-то обидел. Хочешь прочесть чего-нибудь. Я тут подобрал самые матерные статьи, чтобы ты ближе познакомился с авторами недавних панегириков в твою честь.
— Нет, не надо. Мне всё равно и тогда и после, а теперь и подавно. Ты лучше расскажи о себе и почему дом мой пуст? – попросил Царёв, отвергнув мелочность изучения критических обвинений.
— Обо мне что говорить. Как жил, так и живу. Новостей немного. В дом твой ходил, присматривал, после того как Аля уехала. Целый месяц ждала, переживала очень. И я, если честно признаться, места себе не находил. Сестра плачет, от тебя ничего – будто в пропасть канул, — коротко объяснил ситуацию друг.
— А Пётр, куда девался? Жил там у меня мужик, в маленьком доме, — наводил справки Царёв.
— Он был, всё цветами занимался, но в последнее время пропал куда-то. Ты то, где мытарился, расскажи. Чай не день, не два – много время прошло, — надеясь на долгий разговор, Никитин опустился на диван.
— Потом расскажу. Целую повесть написал о своём путешествии, но рукопись осталась на утонувшем корабле, — пояснил Царёв.
— Даже так? Видать, и вправду долгой вышла история твоя. Что ж, подожду. Вот ключи от твоего дома, Аля оставила. Вижу, один побыть хочешь. Прожитое время прозрений требует. Что будет непонятно, звони, — хозяин вышел проводить гостя.
Путешественник открыл калитку, вошёл во двор и, прошедши по дорожке между цветущими розовыми кустами, остановился у самой двери и глубоко и свободно вдохнул воздух родного дома. Многое потеряно в этом отрезке времени, назначенном ему для понимания мудрости страха перед Господом и отрицания любых властных преимуществ над живущими рядом людьми. Уехала Алевтина, единственная женщина, в глазах которой он видел испуг за свою жизнь, утеряна рукопись, труд долгих дней. Но что-то приобретено, чудесным образом затаившееся в том изумительном утреннем свете, каким встретили его возвращение родные места. До поры прозрения, как точно определил Никитин. Он вошёл в дом, в глаза бросилась пустота комнат, сиротливая усталость ожидания в тусклом свете, отразившим его появление в зеркалах передней, блеклость стен и какие-то задумчивые позы застоявшейся мебели. Это невесёлое пространство уже носило на себе печать заброшенности, привыкло к одиночеству и никак не отреагировало на появление хозяина. Не решалось узнавать его в себе. Он открыл окна в зале и сразу почувствовал оживление, вносящееся вместе с воздухом улицы, сада, в доме посветлело, запахло свежестью, исчезла пустота, как может исчезать только пустота – в никуда, шкафы, тумбочки, диван, кресла ожили и выдвинулись из забытия на свои места, послышались шорохи, скрипы – недовольное ворчание половиц на долгое отсутствие хозяина, потом всё стихло – дом принял своего повелителя, забыв обиду, щедро даря ему тишину уюта и покоя. На столе он обнаружил чёрную папку, незнакомую среди своих вещей и довольно пухлую в объёме. В ней оказалась рукопись, писанная на яхте. «Продолжение чудес следует», — решил обрадованный писатель, выбирая страницы и убеждаясь в подлинности творения. Последний лист оказался чист, но был испещрён водяными знаками в виде тройных числовых шестёрок. Как только Пётр Петрович вынул эту бумагу из папки, на ней проступили слова, изящно выведенные чёрными чернилами: «Своё вернул, возвращаю ваше. Леон», — и бумага побелела, ни слов, ни водяных знаков – обычный белый лист. «Так, видимо, заканчиваются чудеса», — тяжкая усталость навалилась на плечи и душу писателя, и он прилёг отдохнуть после долгих странствий.
