Автор: — Пётр Петрович, я вижу, лондонские дамы сумели быстро утомить ваши творческие и физические силы. Не советую вам связывать с ними надежды на мужское счастье. Они куклы – красивы и холодны одновременно. Зря стараетесь, леди Гамильтон, — на другом языке обратился он к даме. – Вы циничнейшая из женщин, зачем вам поэт? Ступайте к своим пошлякам любовникам, там и развлечётесь. Тем более что недостатка в них у вас нет.
— А вы не останетесь сегодня с нами? Мне ни к чему этот ничтожный художник. Я хочу вас. Прямо сгораю, — взгляд её умолительно потянулся к лицу Леона.
— Я ненавижу вас. Но нисколько не больше, чем всех остальных женщин и, может быть, это признание послужит утешением вашим похотливым мыслям. Пётр Петрович, нам пора, — повторил он по-русски, и они, не прощаясь, покинули зал и дворец барона Эстерхайма и уже вскоре катили в автомобиле по ночным улицам Лондона.
Когда вырвались из автомобильного потока на мост через Темзу, Леон нарушил молчание:
— Завтра уезжаем. Нас ждёт Франция.
— Но ведь… — хотел возразить Царёв.
— Не успели посмотреть Лондон? Мало чего потеряли. Нагромождений много, а увидеть нечего. И потом, вы же описали улицы этого города в своей книге так, что лучше и не повторишь. Отдыхайте, вас пригласят к поезду через Ла-Манш. Свет в конце тоннеля – это путь из Британии в Бретань. А Лондон вы ещё увидите и не один раз. До завтра. Спешите, в гостинице вас ждёт сюрприз, — Леон, как всегда, был категоричен.
— У меня каждый день неожиданности, привык к вашему непостоянству, мой друг, — обречённо ответил Царёв.
— Главное, что у вас есть друг. Вечный друг, — и машина остановилась у гостиницы. «Свидание с двумя вечными жителями земли за один день. Не много ли для одного смертного», — мысля тривиально, отправился в свои апартаменты писатель.
Честно говоря, Царёву не хотелось возвращаться в шикарный гостиничный номер, но более идти было некуда, и он решил, что лучше будет потеряться там, среди вещей, туалетов, ванн, коридоров и комнат, чем ещё раз попасть на приём к хаму с деньгами, который, став дворянином, приглашает к себе нищих аристократов и держит их там под присмотром как экзотических птиц, желая оставить вензеля их фамилий и титулов в гостевой книге посещений его дома – навсегда. Он понимает, что в своём высокомерии они не могут не надсмехаться над его неуклюжими потугами встать вровень с ними, и потому сам, где-нибудь на кухне, в обществе себе подобного люда, смеётся над ними, называя их оборванцами, которые пьют и едят за его счёт. Но он не может жить, не имея возможности бывать в обществе родовитых джентльменов (какой же он тогда барон), а многие из них перестанут существовать без его денег. Все они лицемерны – и это состояние суть их жизни. Все эти мысли пронеслись в голове писателя, когда он ехал в лифте и шёл по коридору в поиске всего один раз виденной двери своего временного жилья. Он открыл дверь, отличавшуюся от других соседних только номером, и уже в прихожей уловил в воздухе необычайно знакомый запах чьего-то присутствия в помещении. Даже будучи предупреждённым Леоном о сюрпризе, ожидающем его, он растерялся в чувствах, разволновался и, бросив пальто в передней, выглянул в гостиную. В кресле у телевизора, куда падал свет из прихожей, сидела женщина. «Ада», — выдохнул Царёв и, бросившись к ней, припал на колени к её ногам. Более не сказав ни слова, он будто бы задремал, уткнувшись лицом в женские колени. Девушка медленно перебирала его волос, пальцы её искали что-то потерянное однажды и невзначай во времени забытое. Молчание длилось мгновение, преображаясь в мыслях в начало разговора. Долгожданного и потому требующего времени подготовки для выражения в словах.
— Где ты была, Ада? – прошептал писатель.
— Там, — махнула за окно девушка. – Где всегда ждут.
— Но я тоже ждал. Так долго, — вспомнил писатель.
— Вот и дождались. Чего теперь мучаться. Я с вами. Включайте свет, будем пить чай. Я приготовила его в ожидании вас, — она стала приподниматься, встал и писатель, включил свет и обнаружил у дивана накрытый столик.
— Но как ты сюда попала, Ада? – начал реально мыслить Царёв.
— О, это совсем несложно. А вы, как были ребёнком, Пётр Петрович, так и остались. И это хорошо. Тайна всегда лучше разгадки. Она – манящая неизвестность, а открытие её может поразить и не всегда радостью восхищения. Бывает, что в окончании тайны живёт страх всего и навсегда, — девушка присела на диван, к столу.
— Ада, не говори глупостей. Какая тайна, если я, только вошедши сюда, узнал, вспомнил аромат твоих духов, что витал в воздухе прихожей. Я помню тебя всегда, — дышала любовью душа поэта.
— У меня нет никаких духов, — просто ответила Ада. – То запах времени, где я когда-то жила. Они необычны, те ароматы, и легко запоминаются там, где их нет и уже никогда не будет. Они исчезли, испарились, как очень многое из тех времён. Остались лишь сожаления о прошлых потерях.
— Я не хочу тебя больше терять, — ничего не понял кипящий страстью Царёв.
— Это не от нас зависит. Давайте веселиться, пока нам для этого дано время. Налейте-ка вина, Пётр Петрович, — отменила все разговоры девушка. От волнения в нетерпении обхватить своё вновь найденное счастье в объятия у Царёва путались мысли, тряслись руки, он долго открывал бутылку с вином, оросил скатерть рубиновыми каплями, а наполнив бокалы, не находил слов для здравицы, ослаб, присел рядом с девушкой и замолчал, не отрывая взгляда от лица любимой. Он не думал о ней, не ожидал встречи, забыл её лицо, мало того полюбил другую женщину, но вот явилась Ада, воскресила события беззаботной дачной, пусть непонятной, обрывочной, но такой необычной в своём трепещущем ожидании каждодневной встречи, любви. Провалилось в прошлое милое личико Элизабет Черчилль, одержимые страхом за его жизнь глаза Али, и этот вечер в чужой стране высветлел, сделался ярче, и он боялся пошевелиться и готов был не дышать, только бы не померк этот странный свет самозабвения в счастье. А странным это свечение в комнате, в душе, в глазах Ады казалось от неравновесия света, отражающегося в разных предметах. Свет глаз девушки утемнял всё вокруг, в нём царило незнакомое пространство, неприкасаемое, необжитое, пустое от бесконечности одиночества.
— Ада, вы вспоминали обо мне? – прошептал писатель.
— Нет, — рассмеялась девушка. – Знаю, что люблю вас, но только сейчас, — она прижалась лицом к его плечу, и он не стал задумываться над словами любимой. И, вдруг, показалось ему, что он и Ада остались вдвоём на острове, а вокруг шторм и тьма, и отрезаны они этой стихией от всего мира, от его святости и соблазнов, от неожиданностей и ожидания, от вмешательства всех и вся.
Ночь стала тем временем забытия, что он себе придумал, находясь в номере лондонской гостиницы, который обратился во внеземное пространство, исчез в Галактике и уже на подлёте к планете обитания взорвался изнутри пылким жаром двух сердец, помещение объялось пламенем, сгорело, и пепел медленно остывал вместе с судорожным расставанием двух тел, расцепивших пылкие объятия и пропавших в глубоком сне. И сколько бы не страшился наивный писатель окончания этой ночи, но оно случилось, когда он спал бесчувственным сном любовника, источившего все свои счастливые силы, отпущенные для любви. Утро глянуло в окна, Царёв вскочил и застонал дико, по-звериному – вокруг него зияла пустота. Даже напоминания о присутствии здесь нежного и милого создания по имени Ада не осталось. Постель была девственно гладка и одинока, бела и пустынна, как и воздух, что не напитал в себя запахи ночи, а просто застыл мертвенно-бледным проёмом окна. Он поднялся, побродил по комнатам в поисках своей потери, не нашёл никаких следов случившегося здесь и совершенно бездумно стал готовиться к отъезду.
Будто в наркотическом сне он вышел из гостиницы, сел в автомобиль, затем пересел в поезд, что на огромной скорости пролетел тоннель под Ла-Маншем, не удивился, когда на другой, французской стороне пролива его встретил тот же шофёр-кабан и на том же автомобиле, на котором привёз на вокзал из Лондона, и поехал с ним туда, куда велели неведомые силы. Полуостров Бретань походил структурой построек домов, мостов и дорог на прародину кельтов – добрую, старую Англию, откуда и бежали под натиском саксов местные жители, теперь уже граждане Франции. Лёгкое прикосновение к давним событиям истории немного развеяло туман, застивший разум Царёва после пробуждения в пустоте отеля. Его страдания никаким образом не поддавались соизмерению с бедами кельтов, что много раз завоёвывались французами и англосаксами, и Бретань осталась до сей поры спорной территорией этих двух держав, расположенных по разным сторонам пролива. Он принялся, согласуясь с памятью, расследовать, проникая в прошлые века, жестокости, творимые и той и другой стороной захватчиками на пространстве полуострова, ныне пролегающего своими суровыми ландшафтами за окном автомобиля. «Много здесь прошло народу и коней тоже. Но я то зачем сюда?» – странно соединив себя с людьми и лошадьми, ступившими на эту землю изгнанниками и завоевателями, задал себе вопрос писатель. Ничего не ответил и задремал от унылого вида скалистых пригорков на болотистой, холмистой местности, и от усталости после почти бессонной ночи, что он провёл в объятиях любви.
— Прибыли, — раздался во сне чей-то бесцеремонный голос. Кругом него безбрежный океан воды, а сам он стоит у мачты парусной яхты и не видит берега, куда можно было бы пристать, и потому спрашивает:
— Куда?
— По месту назначения, — отвечает тот же голос, и кто-то толкает его в плечо. Он открывает глаза и понимает, что вопросы и ответы звучали во сне, где яхта с ним на борту, с лёгким ветерком продвигалась в неясные дали какого-то морского странствия. «Начало путешествия или окончание, но оно, видимо, состоится», — думает Царёв и выходит из машины. Кругом него расположилась гористая местность с автострадой, теперь уже убегающей назад по пути следования, а дальше, с места небольшой стоянки для автомобилей, огороженной забором, вверх по ущелью следует пешеходная тропа, натоптанная ногами людей.
— Вам туда, — машет в сторону этой дорожки водитель, садится в машину и, круто развернувшись, уезжает. Время сна, вернувшее энергию мыслям и телу, а также бодрящий горный воздух способствуют прогулке, и Царёв мужественно отправляется в неизвестный путь. Дорога ведёт по склону ущелья, внизу бурлит голубой поток воды, высокие травы ярким многоцветием украшают склон до самой реки, а с другой стороны ввысь устремились мохнатые ели, наглухо закрыв зелёной стеной пути к вершинам. Он движется куда-то между сказочным высокогорным лесом и чудесным цветочным полем, убегающим вниз, вдыхает полной грудью чистый, напоенный запахом хвои воздух, и не может никак припомнить, в кои из последних времён видел такую редкую красоту, безыскусную и радостную. Тропа лентой изгибается вкруг горы и выводит путешественника в залитую солнечным светом зелёную долину, где в отдалении, прижавшись к склону скалистой горы, стоит угрюмый средневековый замок, окружённый рвом и отороченный по передней зубчатой стене бойницами, с торчащими оттуда дулами пушек, что омрачает торжественность сказочной природы вторжением нелепого творения ужасных прозрений человечества в поисках защиты от своего злейшего врага – страха. «Сюда мне и надобно», — решает писатель и через ровное, зелёное поле, где мирно пасутся козы, подходит к мосту, перекинутому через ров. От его шагов железный настил моста гремит так, что эти звуки отдаются эхом у вершин перевалов, опускаются вниз, тревожат природу – козы перебегают ближе к склонам, будят мрачность замка, и кто-то невидимый отворяет ворота, чтобы впустить путника. Он входит и попадает шагами, взглядом в другую жизненную эпоху. Небольшая площадь, мощённая тёсаным камнем, составляет одно целое со стенами построек, не видно никаких растений, в центре дворика чаша фонтана в виде розы ловит струи воды, бьющие из раскрытых зевов мраморных рыб, окруживших каменный цветок. Более ничего примечательного – всё ровно, гладко, каменно. За фонтаном, расплывшись в радужных брызгах воды, стоит само главное здание замка. Сколько времени прошло по мостовой площади и истёртым ступеням лестницы, ведущей к почерневшим деревянным дверям, знают только камни, позеленевшие от злой суеты минувших столетий. У крыльца высится лобное место, опутанное по кругу тяжёлой чугунной цепью, держащейся на чёрных деревянных столбах, отполированных до блеска антрацита ветром и дождями. В центре каменного возвышения стоит помост из среза цельного ствола могучего дерева. Он отливает под лучами солнца тёмно-бордовым цветом. Что-то зловещее видится в пережившем века деревянном чурбаке, напитавшемся кровью казнённых на нём людей. «До сей поры, наверное, головы здесь рубят. Топора не хватает», — будоражит голову писателя средневековая мысль. Он поднимается по исшорканным ногами и сапогами ступеням крыльца, двери открываются и впускают его во вполне осовремененное помещение с зеркалами и гардеробом, ковром на пол, и такого же цвета дорожками устелены лестничные ступени, ведущие в разные стороны от передней. Человек пристойного вида, с сединой в пышных бакенбардах, в простом чёрном сюртуке, застёгнутом доверху, принял пальто и повёл гостя лабиринтами коридоров, отделка стен которых перемежалась деревом, мрамором, мозаикой. Комната, в которой, так и не выговорив ни слова, слуга оставил Царёва, не уступала удобствами комфорта европейской гостинице. Не было только телевизора и телефона, чему Петр Петрович даже обрадовался. Хотелось побыть одному, а это лучше всего удаётся во времени средних веков, пусть даже в комнате современной отделки. Царёв опустился в глубокое кожаное кресло, мыслей в голове не находилось, ничего не хотелось и он замер бездумно, смежив веки глаз.
