Пётр Петрович обречённо вздохнул, зачем-то выглянул за лиственную завесу, налил себе полный бокал коньяка, выпил и только потом вымолвил:
— Чёрте что. Слова лишнего не скажи. Целое изречение себе присвоили и право на колдовство. Что это было? – обратился он к собеседнику.
— Цыганка. Только почему денег не спросила? – по своему оценил произошедшее Антон. – Да вы не расстраивайтесь – пришла, посидела, кофе выпила, наговорила, чего на ум взбрело, и двинула к своему шатру. Цыгане они везде хозяева и сразу же гости и в ресторане и в подземке, везде пристают. Чумы на них нет. Хотя, простите, они сами такая зараза, что уже ничем не возьмёшь. Одно слово – бродяги, им весь свет дом, вот и не церемонятся.
— Бред сивой кобылы, — непонятно к чьим словам относительно вынес своё странное определение опьяневший Царёв и добавил дозу коньяка и ещё пару отдающих нетрезвостью слов. – Как вы думаете, что она мыслит по этому поводу, шагая в поводу.
— Простите, кто? – насторожился Антон.
— Кобыла сивая, — стряхнул хмель философ. – Где я, примерно, буду, если далеко от земли? В космос полечу или умру? Если в космос, можно вернуться, коли повезёт, а после смерти, какое уж тут возвращение. Наговорила и ушла, теперь думай. Никуда не пойду, здесь буду ждать, пусть берут из ресторана и везут куда хотят, — облегчил свою уколдованную участь Царёв.
— Шутите, Пётр Петрович, — затревожился уже бывший собеседник, потому как обстоятельства изменили одиночество их диалога. Цыганка превратила беседу в безумные монологи писателя и попытки успокоить эти тоскливые рассуждения со стороны Антона. – Лучше пойдём отсюда. Я провожу вас.
— А чего меня провожать, всё равно никуда не дойду. Когда вернусь, тогда приходите ко мне, несчастному человеку, — для совершенной уверенности в будущих бедах Царёв потёр глаза, убирая с лица невидимые слёзы. – А, впрочем, давайте выпьем и пойдём, на миру и смерть красна, а тут, в этом углу, очень пусто для двоих писателей. Ещё дерево это, к чему нам экзотика, не на Карибах же сидим? Посадили бы карагач и душе спокойней под его кроной. За этой пальмой разбойники живут, с той стороны конечно. Пойдёмте, не то снова к нам кто-нибудь проникнет с недобрыми вестями. И скажу вам по секрету, Антон, много шума и восторга – признак поражения. Это я об успехах и громких презентациях.
Утром Царёв проснулся в своём доме, чему удивился. Память искрила короткими промежуточными вспышками – Антон, ресторан, дерево, цыганка, но дорога домой не высвечивалась даже в самых ярких разрядах молний, будоражащих его похмельное сознание. Возникали какие-то огни, но из них не складывалось пути, вероятно, они служили направлением в обнаружении дома, что так удачно и случилось. И даже спал он кем-то заботливо раздетый и вещи, сложенные на стуле, своим аккуратным видом подарили ему в мыслях некоторое удовлетворение от прожитого, невесть как, дня. Собрав оставшиеся от сгоревшей в алкоголе физической энергии силы, Царёв поднялся и отправился на поиски вчерашнего вечера. Вышел из комнаты и сразу обнаружил свидетеля того времени. Антон мирно спал, прикрытый пледом, на диване. Хозяин не стал будить гостя и вышел на воздух. Зимнее утро дохнуло свежестью и нарисовалось чистотой белых линий, на которых и сконцентрировалось зрение Петра Петровича. Откуда, вдруг, появились эти квадраты, треугольники и другие геометрические фигуры, разбросанные по двору в необычной и пока непонятной последовательности. Порядок в расположении наснежных начертаний, несомненно присутствовал, но в чём он заключался писателю, как человеку далёкому от математики, не представлялось ясным. Помог Петр, выросший за спиной:
— Удивлены, хозяин? Вчера, после вашего ухода, установилась такая вот геометрия на нашем дворе.
— Что же сулят нам сии инопланетные знаки, — пытался шутить Царёв, уже внимательнее всматриваясь в расположение фигур. Первой в порядке движения к воротам начертана была идеальная окружность, основанием к ней примыкал равнобедренный треугольник, вершиной упершийся в прямоугольник, от которого до самой стены забора растянулся математический знак бесконечности.
— Человек я маленький и не могу определить значения таких многоумных знаков, но то, что это ещё одно предупреждение, понятно и мне. Вчера цыганка, сегодня такие чудеса, — Петр посмотрел на хозяина, будто умоляя его о чём-то.
— Откуда ты знаешь про цыганку? — хозяина начинало знобить.
— Ваш приятель обсказал, как пришли вчера ночью, и тут сразу такие дела. Сейчас замету эту чёртову грамоту, — отправился за метлой Петр. Вслед ему поднялся ветер, вихрем завился снег, осыпал белым крошевом полуодетого писателя, взвыло где-то за домом и всё вокруг потонуло в метельной мгле.
В доме его поджидал Антон, скромно сидевший в углу дивана. Плед, которым он укрывался ночью, лежал рядом аккуратно свёрнутый.
— Простите, что я у вас тут прикорнул. Поздно, да и город плохо знаю, так уж пришлось остаться, — извинился гость.
— Чего там, — махнул рукой Царёв. – Это вы меня простите, за моё пьяное поведение. Перебрал вчера. Как добрались, не помню, хоть убей?
— Машина попалась, водитель вроде как знакомый ваш будет, и ехать куда не спрашивал, сам привёз. Говорил что-то про поездку вашу за рубеж. В Лондон, кажется, — вспоминал Антон.
— На кого похож, не помните? = уточнил хозяин, догадываясь, однако, о личности водителя.
— На пень обгорелый смахивает. Такая неординарная внешность. Сказал, чтобы послезавтра вы были готовы в путь. Он позвонит, — обрисовал портрет и ситуацию гость. – Я пойду, — поднялся он.
— Куда вы пойдёте? Позавтракаем вместе, а уж потом, когда буран уймётся, тогда и с Богом, идите. Замело как-то сразу, ни с того, ни с сего, — пошёл на кухню хозяин. Там же он и накрыл стол, достав всё, что нашёл в холодильнике, ему хотелось загладить вину вчерашнего вечера, он чувствовал её, хотя и мало помнил о своём поведении. Его творческая, ранимая даже обыденными мелочами, душа всегда восставала против чужой бессердечности, а уж свои безнравственные поступки расценивались, как крушение, долго переживались, из этой тоски прорастало раскаяние, мучившее и без того невесёлое сознание писателя. Обретённая свобода от всего, что раньше совершенствовало его характер, родила пустоту безделья, оно пугало безмыслием, такое состояние было непривычно и утомляло, будто тяжёлый рабский труд, не приносящий удовлетворения.
— А вы, Антон, по образованию кто? – задал вопрос Царёв с целью разговором погасить синдром похмельного страха.
— А никто. Среднюю школу закончил и всё. В институт не поступил, поехал в экспедицию, бродячая жизнь увлекла, опомнился – учиться поздно, на покой рано. Читаю много, историей интересуюсь, — вышел на кухню гость.
— А как вы считаете, важно ли размышлять над прочитанной книгой? – усадил за стол гостя Царёв.
— Конечно. Не только над книгой, но и над каждым предложением, а иногда и над словом. Писатель всегда даёт возможность домыслить читателю собой недоговорённое слово. Чтение тоже труд и как всякая работа доставляет радость и огорчение. Но в отличие от производства в этом деле не требуется профессионализм, преобладает любительство, а с ним любопытство – это и есть любовь к чтению. Любопытство к узнаванию слов произрастает из детства, из малой попытки познания словосочетаний, изначального, ничтожного понимания прочитанных предложений. Но уже тогда зарождается понимание огромности мира книги, её тайн, за разгадками которых состоятся и крушение надежд и скорбь мудрости и радость поиска иных причин несоответствия горнего разума и человеческого бытия, — высказался Антон.
— А как же тогда относиться к начитанным людям, профессионально определяющим качество книги или просто рукописи, могущих извлечь из своей головы цитату и даже монолог героя романа, а также зарисовку пейзажа. Они кто? – заинтересовался мнением гостя Царёв.
— Тут то и заключён конфликт книжного шкафа, наполненного книгами и писателя, задумавшего поместить в голову читателя не только свои мысли, но и предложить возможность права их продолжения. Пусть самого себе невообразимого, несоразмерного с объёмом предложенного чтения, порою абсурдного, но необходимого читателю, а более того самому автору. Сам писатель не захотел или не сумел додумать некоторых необходимых движений в сюжетах произведения, и они возникли в воображении любопытного чтеца, который смог разгадать несостоявшийся замысел автора. Это и есть та невидимая связь автора и читателя: «Вот вам роман, а вы думайте, куда ещё ведут пути моих героев и каких слов здесь недоговорено». Потому существует возможность прочесть массу литературных произведений, помнить имена авторов, цитировать их мысли и даже знать все нюансы их частной жизни, но остаться на месте, как книжный шкаф, ожидая, когда потребуется ваше знание того или иного произведения и мнение о нём. Мыслящему читателю не требуется никаких объяснений, он живёт в строках и страницах книги. Он знает, когда автор делает глубокий вдох и начинает выдыхать вдохновение на белые, необъятные поля бумажных листов, а главное, он знает, зачем это делается. Всё ли рассказал автор? Самое интересное для разумного читателя то, что автор утаил. Читатель как археолог – нашёл, прочёл, а вот зачем и почему, думай и дополняй.
— Интересное суждение, — хозяин налил по махонькой. – Тогда образование только портит человеческий разум, иначе, откуда вокруг столько книжных шкафов и даже лавок, напичканных информацией, порою никому ненадобной.
— Порою учёность развращает человека недалёкого скорее всех остальных жизненных приобретений, — Антон закусил и продолжил. – Диплом даёт право на некоторую самоуверенность суждений, но часто эти слова заимствованы у других людей – поэтов, философов. Образование гасит самостоятельность мнения. Не у всех, но большинства. Приобретённые знания начинают казаться истиной, и тогда прогресс собственной мысли исчезает. И выходит из учебного заведения очередной книжный шкаф и становится в каком-нибудь углу учреждения, как пособие для справок в тех или иных научных разработках. И в литературе живут такие информационные ящики, с затвержёнными чужими мыслями и непререкаемым авторитетом справочного бюро.
— Моя книга тоже наводит на такие мысли? – уточнил Царёв.
— Нет. Строки вашего романа выстраданы вами. И мысли изложены не совсем уверенно, — определил Антон.
— Вот как. Но я долго работал в направлении созидания полезного читателю слова, — возразил писатель.
— Самоуверенность никогда не бывает полезной ни автору, ни читателю. В том и есть кризис жанра. Зачем читать, если всё додумано и решено без тебя и за всех. Скучно. Автор в подтексте должен спрашивать: «Может я прав, может, и нет, а вы, как думаете?». Это есть в вашей книге. Её страницы початый край глубоких размышлений, начало раздумий. Отсюда и мой интерес к вам. У любителей конкретных, остолбенелых мыслей любопытства к вашему произведению не пробудится, — Антон попросил чаю.