Автор: — О ком вы всё это рассказываете, мой друг? – подытожил новое узнавание писатель.
— О людях, и только о них, — поднялся рассказчик и пригласил гостя следовать за собою.
Галерея, куда они вошли, поплутав некоторое время по лабиринтам замка, встретила Царёва взглядами, что устремились к нему с портретов, вывешенных по обе стороны, на стенах узкого, но продолжительной длины помещения. Лица на холстах напряглись, глаза прищурились, точно что-то припоминая, но только на несколько секунд, и тут же вновь отвернулись, вытянулись, безразлично замерев в неизмеримой торжественности вдохновенного достоинства выражения своих изображений. И такое непомерное небрежение к настоящей действительности чувствовалось в отверженности от происходящей жизни, что выражали глаза изображённых на портретах людей, что даже писатель, привыкший к своей прошлой неудачливости, невольно смутился от неприятия своего присутствия, а лишь секундное внимание показалось горше долгого презрения. Леон заметил огорчение Царёва оказанным приемом, и всё также своеобразно объяснил это отношение:
— Великие люди. Лучшие поэты всех времён и народов. Они и при жизни плохо узнавали живущих рядом, а вас так просто не помнят. Не обижайтесь – вы же не станете отрицать, что никогда не встречались с ними. Возьмите, Данте, — он указал на профиль точёного, с чертами античного героя, лица на портрете, совершенно безразличного ко времени всех эпох. – Он ещё при жизни побывал и в аду, и в раю, знал, что ожидает людей в другом мире, и относился к славе, богатству и толпе с презрением дьявола и Бога сразу. Рядом с ним Вергилий, ему многое приписано самим временем, но даже того, что совершил он сам достаточно для признания его гениальности. Но в ад он с Данте Алигьере не ходил, это выдумки дилетантов, такого просто не могло случиться, показывал адовы круги другой человек и даже совсем не человек. Об этом позже. Уильям Шекспир, — рука гида взмахнула к другому портрету. Брови на лице великого драматурга на миг поднялись ко лбу, лёгкой лукавинкой блеснули глаза и представление, как понял Царёв, состоялось. – Творчество сего великого поэта не нуждается в пояснениях. Он понятен всем, на всех языках и в любом времени. Это и сделало его непревзойдённым властителем театральных сцен всего мира. Укажите мне другого такого долгожителя в среде служителей драматургического искусства. Скажете, Софокл. Но он миф. Он создал театр античной трагедии, и потому сам стал её частью. Его попытки уравновесить жизнь и мифологию не удались. В нынешней жизни его произведения не воспринимаются как трагедии человеческого разума. Это выдуманная история, а в ней отношения героев никогда и нигде не живших. А герои Шекспира живы и сейчас, везде и всюду идут спектакли и всё то, что происходит на сцене, – реалии сегодняшнего дня. Есть ещё Мольер. Но он одинок. Гоголь слишком весел, чтобы быть понимаемым на другом языке, кроме русского. Только русского зрителя и читателя он может увлечь словами и поступками своих героев. И всё же он гений. Толстой тоже. Но в своём творчестве и жизни пожелал воссоединить высшие и низшие миры. Пошёл пахать землю, хотел освободиться от богатства. Пытался стать похожим на доброго и бедного бога. А такового в белом свете не было, и нет. В результате был предан анафеме высшим светом и прослыл чудаком у своих же крестьян. Они все здесь. Их много. Не хватит никакого времени, чтобы рассказать об их жизни, творчестве, одиночестве. Пытаются, но, как правило, тешат этим своё тщеславие люди бездарные и неумные в своём желании приблизиться к вечности. Остаться в ней, зацепиться за неё. Зачем? Писать о великих людях нет надобности. Они всё сделали сами за себя и за своих современников и просветили потомков. Если не понимаешь их слов, музыки ими созданной, не стоит мучаться. Не дано. Кто понял музыку Моцарта? Единицы. А судят многие, даже не зная толком, о чём говорят. Взгляните на лица в этой галерее портретов. Они все чем-то отвлечены от жизни. Чем, не подскажете, Пётр Петрович?
— Наверное, пониманием своего совершенства, нежеланием вмешиваться в мелочные заботы окружающей жизни, бесстрашием перед вечностью, — определил своё отношение к гениальности Царёв.
— Тогда покинем мир их уединения, мешать им не стоит никогда, тем более сейчас. Они осуждены на вечное поклонение, а это невыносимо, как в прошлом, так и в настоящем. Поклонение приносит радость бездарям и негодяям. Для гениев это тяжкое испытание, — Леон повернулся и вышел из галереи. Писатель поспешил вослед.
Когда он вышел за дверь, Леона не увидел, но услышал, что в конце коридора хлопнула дверь, и пошёл на этот звук. Направление движения вывело его в большую круглую комнату, где в самом её центре голубела вода небольшого бассейна, а вокруг росли деревья и цвели цветы зимнего сада. У берегов водоёма стояли скамейки и лежаки, готовые принять к себе купальщиков. Царёв подошёл к воде и опустился на скамейку, на начало ожидания продолжения чего-то, чего, как ему казалось, следовало ждать. Некоторое время он любовался прозрачной синевой воды, где, будто в зеркале отражались верхушки тропических деревьев зимнего сада. Благодатная тишина располагала к размышлениям, и мысли потекли, как бы сами собою, склоняясь к происходящему, к поискам ясности в непонятности. Его разум не мог найти никакой последовательности в этом зарубежном путешествии. Встречи проходили скоро, отрывочно и, как ему думалось, безрезультатно. Логического завершения этот хаос передвижения иметь не мог. Закончиться эта фантасмагорическая чехарда поездок, ничего не обещающих встреч и быстрых расставаний должна была катастрофой, и своего вмешательства в причины и следствие такого конца он не представлял. С начала всех событий своего преображения он уподобился щепке на гребне потока и ждал, куда вынесет. Царёв очнулся от раздумий, когда вдруг в глубине водной сини показался Леон, не в купальном костюме, не в акваланге, а одетый как на суше, на приёме, на балу, и махнул рукою, приглашая к себе. Пётр Петрович поднялся и, уже разучившись удивляться, шагнул в воду, полагая, что зовут его не купаться, ибо одежда Леона не соответствовала занятиям плаванием, а потому он тоже ушёл под воду одетым. Едва голова писателя скрылась под водой, как его закрутил водяной вихрь, подобно возникающим над донными провалами воронками, что глотают всё, что попадает в их пасть. «Это конец», — успел подумать Царёв и унёсся в неведомое пространство то ли мирового океана, а может, в пролегающее под водою земное чрево. Какое время продолжалось это падение в небольшой бассейн, обернувшееся попаданием в водяную воронку, уносящую писателя Царёва в новую неизвестность, он никогда не узнает потому, что дальнейшие события исключили из сознания мысли о временном количестве всех измерений сразу.
Как только Царёв вынырнул из глубин на поверхность воды необозримого океана, сразу же был поднят на борт будто бы ожидавшей его всплытия, яхты. Какие-то люди, больше похожие на разбойников-пиратов, чем на матросов респектабельного, по всем морским параметрам, судна, втащили его по спущенной к воде лесенке на палубу и оставили лежать, видимо, до прихода к пассажиру ощущения своего спасения. Мало-помалу писатель пришёл в себя, потрогал голову, провёл рукой по груди и ощутил, что одежда на нём, как и волосы, абсолютно сухи и, может быть, от этой несуразицы, а скорее, как последствие избавления от страха, пусть не совсем осознанного в период падения или подъёма в водяном вихре, его начала бить дрожь, да так, что он стал содрогаться всем телом, будто рыба, выброшенная на берег. На этом самом берегу никто не взволновался его судорогами и не подошёл, хотя мимо, по палубе, проходили молчаливые люди и бьющийся, будто в припадке эпилепсии Царёв видел это. Наконец мышечное напряжение ослабло, и он провалился в беспамятство.
В затенённом шторой, надвинутой на окно-иллюминатор пространстве каюты, где он проснулся в белоснежно-чистой постели, заботливо раздетый, стояла тишина, нарушаемая лишь ленивым плеском волн, ласкающим борт яхты. Он помнил падение в бассейн, подъём на палубу яхты, не совсем приятные лица людей, вытащивших его из воды, а окончанием событий стала бредовая тряска, отправившая его сознание в небытие. Что-то хотелось выяснить, узнать, но где и как это сделать он не знал, а вставать и идти на поиски информации не хотелось. Да и где он сможет узнать что-нибудь о самом себе? Леон говорит загадками, его спасители и на моряков непохожи совсем, рожи бандитские, но не современные, а будто из прошлых времён, из фильмов о морских разбойниках с острова сокровищ, что с радостью детства смотрелись в кинотеатре, но при близком знакомстве не доставили удовольствия своими скособоченными и просмолёнными харями. Не сочетается их рваная одежда и звериный оскал лиц с белизной парусов и чистотой палубы судна. Кто они и зачем он к ним? Незаметно наползла дрема, и Царёв увидел себя за рулём яхты и правил к далёкому солнечному острову, но проходили дни, недели, а судно никак не могло пристать к заветному, видимому уже воочию, поросшему деревьями с ослепительно белыми цветами на раскидистых ветвях, архипелагу большого и ряда малых островов. Когда стали различимы черноголовые жители земли, выглядывающие из-за стволов деревьев, и просветов кустарника, эта последняя надежда начала удаляться и, обратившись в смазанную у глади воды точку, исчезла.
На палубе, куда он вышел после сна, было пусто. Солнце лежало на морской глади и готовилось спуститься за горизонт. В рубке у руля находился человек в бороде и усах, голова его была повязана клетчатым платком. Одет он был в широкие шаровары и безрукавку на голое тело. Не обращая внимания на пассажира, он держал руль, изредка поворачивая корабль на одному ему ведомый курс. Царёв постоял у бортового ограждения, полюбовался на горящее в закатных лучах солнца море и, поёживаясь в прохладных сумерках, быстро обступивших белизну яхты, поспешил назад в каюту дожидаться дальнейших событий. Спускаясь по ступеням, он вдруг ясно увидел идущего ему навстречу Петра, что остался дома, но только успел обрадоваться этому присутствию, как видение пропало.
Очень скоро от монотонности происходящего вокруг Пётр Петрович потерял счёт дням, что проводил на яхте. Деваться ему было некуда, и он не роптал, благоразумно считая, что присутствующие на судне люди такие же невольники моря и обращаться к ним за помощью бесполезно, тем более не услыхав от них за долгое время ни единого слова, невозможно питать надежду быть услышанным ими. В каюте, где он в основном обитал, имелось всё нужное для существования. Холодильник пополнялся напитками и закусками, с камбуза приносил горячие блюда очень смуглый, с полностью отсутствующим в этой жизни взглядом, но всегда в чистом, белом фартуке и поварском колпаке кок. С ним Пётр Петрович неоднократно пытался заговорить, но тот ни разу не откликнулся и даже не глянул в его сторону. Поставит на стол судки с едой, и уйдёт, и так же за посудой – не глядя и молча. Наверное, Царёв, пребывая в таком безнадёжном одиночестве, слушая только шум волн, и оглядывая необозримое водное пространство и скрываясь от этого тоскливого созерцания в очень уставшей тишине каюты, мог бы подвинуться разумом в сторону безумия, но выручило, как всегда в трудных обстоятельствах творческое начало писателя – бесконечный диалог с самим собою. Но когда споры становились злее обычного и нужно было выплеснуть энергию слова, чтобы не возвращаться к законченной дискуссии, он садился за стол (благо в шкафу нашлись писчая бумага и авторучка) и принимался писать. В рукопись он поместил собственное жизнеописание, начиная с появления денег и Леона, что справедливо увязывались к тем событиям, которые произошли вслед тому роковому случаю. Память его была как никогда свободна: кругом стояла дикая тишина, и никто не перебивал мысли досужими разговорами. Писалось медленно, он продумывал каждое слово, строил предложения доходчиво и образы вписывал в эту повесть о себе самом надолго, навсегда. Ему казалось, он был просто убеждён, что когда повествование выпишется до последнего слова, закончится и весь кошмар новой жизни, непонятной, сторонней от его желаний, и он сойдёт на берег, где его встретят и обнимут старые друзья и улыбнутся герои будущих книг. Сюжеты совсем ещё недавних и ещё не случившихся фантазий чьего-то необычного, может, доброго или злого умысла снились ему в ночных снах, заплетаясь к утру из видений в сумятицу слов, которые, склоняясь над белым листом, нужно было привести в порядок отображения действительности, очень похожей на выдумку взбалмошного киношного режиссера, что превратил обычного лондонского мясника в английского барона. Одна жизнь существовала в реальности, другая нет, но в повествовании они должны были смешаться вместе, образовать понятность произошедшего, чтобы вместить в себя понимание всё ещё происходящего.
Сколько бы долго не длилось время пребывания на суше, на море, на белом свете, оно всегда заканчивается, и этому предшествуют какие-то значительные события, которые потом в памяти обозначатся, как предвестники конца – радостного, горестного – это уже как распорядится судьба. Жизнь на яхте не баловала Царёва переменами ни в делах, ни в настроении, ни даже в погоде. Над морем, будто на всё время передвижения заколдованном, стоял лёгкий бриз, малым напором надувая паруса яхты, и она скользила по безбрежной морской глади куда-то в неведомые края, рассекая волны на пути, известном только штурвалу, а может, её движение лишь казалось зримым, на самом деле она давно легла в многодневный, сонный дрейф в центре водной стихии мирового океана. Царёв начал привыкать к меланхолическому движению морских волн, усталому покачиванию яхты, одинаково светлым дням и густо-тёмным ночам, нахождению где-то рядом полулюдей, полутеней, невнятных, как день, число и месяц, тоже имеющих своё место, но только не в этом притихшем мире, где он появился и снова проживал час за часом, день за днём свой прошлый отрезок жизни, результатом которой и оказалось это долгое заточение самого в себе. Повествование продолжалось к завершению, он уже прибыл в замок семи старцев и даже отужинал в их компании, посетил с Леоном галерею портретов великих людей, осталось окунуться в бассейн, чтобы из морских пучин всплыть к яхте и на её борту блуждать в безвременье по необозримой шири жизненного пространства, не ощущая своего присутствия в нём. Осталось сделать пару штрихов к автопортрету недавнего прошлого, но писатель отложил перо, оставив написание эпилога на другой день. Улегшись в постель, он некоторое время пытался в мыслях продолжить путешествие, приставши к какому-нибудь из берегов океана, но монотонное движение судна быстро укачало его разум и обессилело желания.
