Автор: Непогода быстро сгустила сумерки, и пришлось зажигать свет. Шум ветра за окном усилился. Осень заканчивалась и вот-вот должен выпасть снег, а перед тем, как обернуться тихой зимой, природа решила сорвать, растащить буйство осенних красок или, наоборот, собрать их в один огненный вихрь, который помчится ветром по лугам, морям, странам, рассыпая по белому свету красивые приветы из ярких листочков, от неведомых в тамошних краях мест, где по Божьей воле заканчивается очаровательная пора увядания и наступает томительное зимнее ожидание весны. Ветер шумел так, будто бы вся округа приняла на свою территорию потоки вселенских перемещений воздушных армад, что сошлись здесь померяться силой тепла и холода и в этом противоборстве обозначить победу зимних морозов и укрыть землю, деревья, дома в мягкие покрывала снега. «Кончилась благодать, — подумал Царёв в унисон порыву ветра. – Мужика взял на постой и даже не спросил, как зовут. Откуда он всё про меня знает? – он достал из холодильника кем-то припасённую здесь бутылку коньяка и распочал её, налив в чайную чашку, стоявшую на кухонном столе и, облокотившись на стол, подперев голову рукой, задумался. – Что происходит вокруг него и написанной книги? Какие вихри несут его к вершине славы? А какая она – эта благодатная слава? Что в ней должно объявиться, чтобы покой снизошёл в душу, растревоженную непонятностью скорого возвышения? А это свалившееся на голову богатство. Оно чьё? Если деньги принадлежат ему, почему не чувствуется принадлежности этой роскоши к своему имени? Что знает Алевтина, и зачем приходила Ада? Трезво-пьяный мужик, непохожий на бродягу и согласный жить и трудиться за доброе слово? Вопросов много, но где найти ответы? У Леона? Но при встрече с ним нужные слова исчезают, больше говорит сам благодетель, и всё остаётся по-прежнему – красиво и неясно и почему такое происходит? Когда-то и как-то это неравновесие отношений должно разрешиться в полное согласие между мраком и светом. Нужно прозреть происхождение всех чудес, иначе эти события последнего времени и назвать нельзя. Даже трудно осмыслить своё участие в них. Они снятся или ты сам потерялся среди своих же фантазий? Мечтал же о славе, богатстве, книгах, которые заполнят полки магазинов, библиотек. Дождался. Почему же нет радости удовлетворения своим трудом? Его произведение пустилось в самостоятельный путь и, как выросший ребёнок порой забывает о родителе, так и слова книги вырастают недоумённым вопросом: «А я ли это написал?» Ответить твёрдо и уверенно на испрашиваемое у самого себя мнение невозможно – не с кем объясниться по теме. На презентации он не сказал и половины задуманного и всё по той же причине – некому было говорить. Его открыли, как писателя, но закрыли рот, дабы не сболтнул лишнего от неожиданности представившейся возможности полного откровения перед публикой. Потому и любителей словесности подменили на толпу жаждущую зрелищ и веселья. Сейчас трудно вспомнить, о чём он говорил со сцены, а это как раз тот случай забытия своих слов в шуме торжеств, которые посвящены книге. Для того и возвели её огромный макет, чтобы автор растерялся от необычности масштаба произведения и усомнился в своих претензиях на право единоличного владения мыслями, запечатлёнными на страницах диковинного фолианта. Этот многостраничный обелиск подмял его под свой постамент, затмив торжественностью своего великолепия подвиг автора, пытавшегося объяснить свою причастность к созданию предмета обожания. Временного, как вдохновение, творчество и сама жизнь. Что-то нужно делать, как-то объяснить нелепое разделение мыслей и поступков. Раньше он объединился во всех помыслах и действиях за письменным столом, вставал усталый, но свободный от сомнений в надобности земного существования, пусть даже не всегда приятного дальней отверженностью творца от благ проносящейся мимо жизни. К парадоксам посредственного благополучия и даже нищеты таланта он привык, а как быть теперь при новых соотношениях действительности и мечты? Когда мечтать стало не о чем, как себя вести? Зачем писать, когда всё, о чём грезил наяву и во снах, сбылось? О чём писать, если всё, чего желал, случилось? Толстой был богат и всю жизнь мечтал избавиться от наследственных привилегий. Писал книги, всячески унижая гордыню порока и возвеличивая страдания. Сам пахал землю, пытался походить на свой народ. Не дали. Не удался ему и последний побег от всего – к себе. Нашли и вернули в бездушное общество. На великого кудесника слова современники взглянули, как на старого чудака, замыслившего разрушение сложившейся действительности, где невозможность быть самим собой – есть удел счастливого человеческого существования. Иначе стать счастливым невозможно. Быть собой страшно. Стать даже самую малость похожим на себя – предстать перед Богом.
Проснувшись, Царёв по яркому белому свету, наполнившему дом, понял – в природе что-то переменилось. Он поднялся, подошёл к окну и увидел, что земля и деревья покрылись снегом. Белым-белым. Эта белизна накрыла весь заоконный мир – крыши домов, сравняла неровности земного ландшафта, в белых набекрень шапках стояли столбы, заборы изукрасились комочками пуха на своих зубцах. Снег ослеплял взгляд, вспыхивая розово-жарко в лучах восходящего солнца, которое жмурилось от неожиданности жгучего, белоснежного сияния Божьего мира. На ярко голубом небе ни облачка, а вокруг тишина, еще не хрустнул под ногами снежный покров, а лишь переливался цветными узорами под нежаркими лучами зимнего солнца. Царёв распахнул окно, и комнату наполнила свежесть первого зимнего дня. Распахнулась навстречу этой чудной, ослепительно-светлой радости душа и покой застил мысли, остановив их во взгляде на новизну красоты, искрящейся нежностью снежинок зимушки-зимы. Потянуло из дому, за порог, увидеть всю ширь ещё не совсем остывшей, а только подмерзающей и, наверняка, хрусткой, раскинувшейся на всю ширь русской души, снежной бездны, в которую тянет пропасть, сгинуть, и вернуться весной тёплым ветром, цветущим яблоневым садом, любовью ко всему сущему на земле. Морозный воздух наполнил лёгкие свежестью заполярья, запахом снежной пустыни. Сердце, переполнившись кислородом, заныло от ощущения одиночества в неизмеримом пространстве сверкающего девственными красками снега. Однако дорожка от порога к воротам была разметена, но так бережно, что не портила своею краснотой непорочности юной, зимней торжественности. Поёживаясь от щипков приятного утреннего морозца, Царёв трусцой пробежал до калитки и обратно и тут услышал голос своего постояльца:
— Пётр Петрович, вы бы накинули что ни есть на себя. Неровён час, простудитесь. Я тут с утра снежок прибрал. Дышится легко и смотрится незамутнённо. Лучше утренней, свежей красы ничего не найти. Кто рано встаёт, тому Господь её видеть даёт.
— Спасибо вам за заботу. Тоже люблю снег мести. Уж вы оставляйте и мне малость такой забавы, — ответил хозяин подошедшему к нему гостю.
— Снега на всех хватит, — уверенно заметил постоялец. – Как сыпал. Ночная тьма наскрозь побелела. Красота. Так бы и любовался. А вы зиму любите?
— Люблю. Только вот некогда всё это замечать, на бегу не больно засмотришься, — вздохнул Петр Петрович.
— Суета не лучшее прожитие земного времени. Всегда нужно остановиться и даже оглянуться. А вам тем более. Писать нужно, не торопясь, чтобы редкую мысль не упустить. В спешке хорошего мало. Корысть гонит людей в ад, а всё равно бегут к земным благам, отдаляясь от небесных непомерно, — загрустили синева в глазах говорившего.
— Вас как зовут? — вспомнил свой вопрос хозяин. – А то неудобно, вроде, как живём в одной ограде, но безымянно.
— Пётр же меня и зовут. Тёзки мы. Один живёт, другой хранит. Не всегда удаётся, но своему призванию не изменишь. Вы в дом идите, мороз крепчает, — и постоялец отправился в свой дом. Глядя ему вслед, Царёв заметил, что тот одет в тёмную матерчатую куртку и мягкие белые валенки на ногах, обутые в калоши. «Где это он смог переодеться по-зимнему? — пронеслось в голове, но уже появившаяся привычка не удивляться происходящему вокруг оставила вопрос без ответа.
Войдя в дом, Петр Петрович вспомнил, что сегодня воскресенье и он, наверное, будет свободен, только вот от чего, так и не смог придумать. «Надо бы в храм сходить к заутренней. Может Господь просветит разум мой заблудший, — пришла неожиданная мысль. Но только она возвестила о необходимой потребности молитвы и покаяния, раздался звонок телефона, громкий, как протест между порывом желания воззвать к промыслу Божьему и какими-то текущими делами жизненной суеты. Прижатая к уху трубка зашуршала, будто кто-то пробирался по лесной чаще, и потом рядом раздался голос Леона, его звучание показалось так близко, что Царёв невольно заозирался по сторонам и даже зачем-то выглянул в окно. Но слова, исходящие из трубки, требовали внимания и, казалось, что он видел прописи их следов, остающихся после произнесения на новорожденном покрове снега за окном. Справившись о здоровье писателя, благодетель сообщил, что книга запущена в продажу, а вскоре будет переведена на французский язык и после двух-трёх телевизионных выступлений на родине автора ждёт трибуна французского телевидения, где он должен будет присутствовать, когда поступит приглашение от тамошнего писательского союза. «А пока, Петр Петрович, отдыхайте, обживайтесь в новом дому. Возникнут вопросы, обращайтесь к Роману. Я, к сожалению, должен отлучиться по делам в туманный Альбион. Меня ждут нудные дела с тамошними банкирами. Когда вернусь, навещу. Не забывайте о нашей дружбе», — снова послышались хруст, шуршание и всё смолкло. Так и не успев сказать слова ответа, Царёв положил трубку и отправился в ванную комнату готовиться к посещению церкви. Уже умытый и выбритый, намереваясь позавтракать, вспомнил, что молятся христиане на голодный желудок, а сытость несовместима с горькими словами покаяния, скоро оделся по-зимнему, но когда вышел на улицу зашагал легко, не спеша, обдумывая причины своего нынешнего пути возвращения в Господний храм.
Давно, очень давно не посещал Божьего дома писатель Царёв. То отчаяние, которое испытывал он в суете и нищете сослужило ему дурную службу – поразило его сознание неверием в человеческую добродетель, а, значит, и в божественную сущность происхождения земного бытия. Непризнание окружающим миром его писательского таланта утомляло душу и поселяло в ней гордыню отверженности, которой он и огородился от непонимания своих слов, высказанных, как ему казалось, ради пользы в просвещении общества. Эта убеждённость в своей правоте никак не способствовала душевному умиротворению, а нарушала покой даже тех редких минут, что удавалось обрести во время работы над рукописью. Он разуверился во всей справедливости жизни сразу. Это и сделало его неосознанным атеистом. Он не то чтобы перестал верить, а просто забыл о Боге. Но вот на вершине успеха, в богатстве он вспомнил о славе Господней. Почему? Когда человек славен и богат, зачем ему знать, что есть Вышняя воля, перед которой земные блага – ничто. Изменчивая человеческая судьба, её возвышения и падения – краткий миг в ореоле вечной славы Господней. Человек случаен, смертен, как и все его земные дела. Нищие духом – вашим будет царствие Небесное. Это, значит, верить вопреки происходящему, во славе ли, в богатстве, и даже в болезни и нищете прославлять славу Господа нашего. Только во славе Его удаётся стать великим и самому человеку. Не надо выдумывать себе иных жизненных путей, кроме заповеданных Господом. Гордыня не даёт, хочется сравниться силой славы своей со Всевышним. Оттуда и отрицание всемогущества Отца Небесного и самого его имени потому, как никогда иначе не удаётся быть, стать наравне с Богом. И все наши потуги приближения к такому величию, желание несмышленого ребёнка сорвать запретный плод, для познания мира. Забываем, что дерево то и плод тот – создание Господнее. А путь к тому древу будет дарован или нет – Божья воля, а мы дети Его желания.
Господи, какие же благостные помыслы несём мы на встречу с духом Твоим, в доме Твоём. Эти бы старания души и сердец наших поместить в каждый день жизни и свет радости человеческой воссиял бы над миром. Но путь обратний ведёт уже в другую сторону. Оставлены грехи у ног Господних, выплакано прощение, получены благодати, и молитвы во славу Господа услышаны и приняты. И теперь у каждого свой путь и часто он приближает наши души, отнюдь не к наслаждению созерцанием райских кущей, а совсем к другим удовольствиям – простым земным, плотским и грешным.
На обратном пути из храма разум Петра Петровича раздирали противоречия. Он явственно видел перед собой две дороги. Они никуда не вели. Просто простирались куда-то вперёд и всё. А что ждало его там, в конце любой из дорог, где находилось это всё. Когда он, находясь в храме, поставил свечи перед ликом Спасителя и встал к молитве то вдруг, сразу слился в едином порыве светлых слов с прихожанами, о существовании которых не ведал до сей поры. Внятно, от искренней пронзительности церковного пения и необычного видения вихря уносящегося под купол храма, Царёв ощутил отрешение из мира, оставшегося за стенами церкви. Уже приходя в себя из жаркого телесного оцепенения, чувствуя, как катится по спине обратившаяся водой испарина, Царёв огляделся кругом, желая определить по лицам прихожан их удивление вихрю, вознесшемуся во время молитвы к расписанному картинами библейских сюжетов куполу Божьего дома. Но все лишь истово молились, и никто не внимал явлениям свыше, но он то явно видел это, и даже одежды священника и служек колыхались этим ветром. После службы он дождался, покуда священник закончил говорить слова наставления окружившей его пастве, и сам подошёл под благословление, а после необходимого обряда спросил:
— Отче, во время богослужения я видел белый вихрь, взметнувшийся над головами молящихся и в одно мгновение унёсшийся ввысь к куполу храма. Даже одежды присутствующих колыхались от ветра, а пламя свечей трепетало, вытягиваясь вслед дуновению. Что это было? Вы видели этот чудный смерч в закрытом храме?
— Зачем вы сюда пришли? – ответил на вопрос батюшка.
— Растерялся я в жизни. Не знаю, что происходит вокруг меня. Хотел узнать, какая же из жизней моя? Прошлая или нынешняя? Что ожидает меня в будущем? – Царёв с надеждой глянул в глаза священника. Тот, не отводя взгляда, твёрдо сказал:
— То, что с нами будет – неведомо. А направление вашего пути вам указано. Определяйтесь, ещё не поздно, — и, перекрестив просителя, священник ровным шагом направился к растворённым дверям храма.
