Пришлый

«Пришлый» 19 век. Россия.

Было это в году не упомню каком, но как измена в народе, являлся он – Пришлый. Расскажу одну историю, мне её бабка моя, Арсентьевна доверила.

Служила она тогда в доме барыни – Ираиды Андреевны, к столу ей подавала. Слух то о Пришлом давно ходил, а вот видать его никто не видал. В тот день чаю барыне подать велели, а за чаем и разговор был, да его продолжение.

Ираида:

—Не могу сказать, что прибывший с посланием небес разумом близок к нашему дому. Вид он имеет наиглупейший, снимает шапку не по делу и всех благодарит, раздражает, если не сказать гневит до умопомрачения.

Григорий Ильич:
 —И знаете, Ираида, это в сути человека русского, как не словом его, так повелением или  рукой, склонится же до земли.

Ираида:
 —Отнюдь Григорий Ильич, гляньте на слова его люду вашему. Так взбаламутил, и без того шатается ваше благодеяние, которое и благом назвать трудно.
Я, изволите могу вам речь его передать, так уж повелось, что я там, где иным пролезть в игольное ушко неведомо.

Григорий Ильич:
—И чем обрадуете сударыня.

Ираида:
—Да вот нечем.

Григорий Ильич:
— Вроде от глупости болтал или от дороги долгой, стол то ему дали, соломы, а он в ответ — Брезгую!
Это чем же ирод, он брезгует, милостью моей!

Ираида:
— Да не вашей, вашей не видит вовсе, за вами другой голос имеется, так он и в нем видит не милость, а суд над стяжательством да бесчестьем.

Григорий Ильич:
— Чей?

Ираида:
— Небесный глас. Так и сказал, не могу празднества телу требовать, когда Русь моя огнём полита, не идёт пир во время чумы в уста мне, песен мне поётся грустных, и веки мои больше долу опущены от неблагодарности и горя детям да немощным.
Таку штуку выказал, и сел на крыльце табаку забить.
Да табачок у него странный, что не клуба дымная — лицо рисуемое, как художник, помните? На ту седьмицу нас радовал портретом княжны.

Григорий Ильич:
— А как не упомнить, княжна то, ох миловидна.
Так пойду спрос возьму- отчего в немилость просится? Что ему делать до иных? Таких вольнодумцев иначе не возьмёшь!

Ираида:

— Пойдите, пойдите, друг любезный, чего терпеть от люда, надобно сразу творить им место да немоту.

Григорий Ильич поднял взгляд свой, в коем разума то было, а вот страху более виделось, но несли ноги его к заезжему с очами пасмурными, с голосом редким, с сединой белой.
На крыльце, столпотворение. Стоит Григорий, слушает, чего там старый толкует народу простому.
И толкует то с таким раболепием пред дворовыми, словно они ему заместо закону и хлебного надела.

Странник:

— Моя великая страна, моя многострадальная, добрая Русь, мое сердце. Говорит, а сам ласкает дитя на колени.
Что тебе мудрость вековая, что тебе силы четыре в душе твоей, Русь моя? Коли нет на свете понимания, а только красным орошают землю нашу, и от каждого идёт страх такой, коим можно наполнить горы, окияны, реки полноводные и то не хватит места. До небес страх тот рукой тянется, а чем милость небеса раздадут? Вот вы, люди дворовые тож не от любви питаетесь, а все страхом. Разве может без духовности духовник вас к истине привесть?
Разве поклонение хозяину в вас родит счастье за муки на которые он сослал вас?
А избавления от оных вам не ведомо, ибо после творите беззаконие, и гнев его в вас растёт аки сорняк, да других этим гневом вы заражаете.
Эх, как не понятием сильны вы, так слабы верой. Говорит странник, и нет Григорию сил глас его остановить. Тут такая штука показалась — чем больше глаголет, тем чаще дым из трубки его идёт, и лица всё, лица, то Иван- плотник кажется, то девка дворовая, то дитя нарожденное днём назад.
Пыльно от дыма того, отёр Григорий глаза- нет никого, тихо так, что мир остановился. В последнем облаке лицо знакомое, то праведник, кому барин носил даров аки раб за душу свою, за успокоение. Рассеялось.

Так и стоит Григорий один, и чуется ему —  дары не смоют с сердца написанного, и в полной тишине кроме бежания  крови по сосудам его, не услышит он более ничего окромя тишины. А ведь где-то колокола возвещают Пасхальную неделю! Но не отпущения несут они, а кары небесной за сотворенное руками каждого.

Тут бы закончить повесть мою, однако Арсентьевна и до измены дожила. Стряхнули Григория Ильича как пыль с кафтана, скинули.

С тех пор она ещё крепче уверовала в нечто уму не объяснимое, тайное. Говорила, больше Пришлого не видала, но слышала, ходит он по городам да весям, крепко смотрит за людом нашим, блюдëт совесть да честь Русской земли.