Автор: Весь август в маленьком южном городке российской глубинки, окружённом зелёными холмами, был жарким. И, может, потому в нём дни были тихи и безмятежны, что в полуденный зной редкие прохожие встречались на улице. Над старой площадью плыл горячий воздух – вязкий, как патока, который стекал с раскалённого неба и лип к крышам больших и малых домов. Когда-то этот милый городок был крошечным селением поволжских немцев. В жарком воздухе из вытянутых распахнутых окон немецкой кирхи лился удивительный певучий звук. Не то гобоя, не то флейты, не то клавесина… Мелодия сменялась плавными полутонами, то затихая, то нарастая вновь – могучая, таинственная, чарующая.
Достаточно было остановиться у одного из окон, встать на цыпочки и вытянуть шею – взору любопытных глаз открывалась панорама. Алтарь с его неизменной атрибутикой, рядом – белоснежная кафедра для чтения пасторальных проповедей, обращённая в просторный зал, в котором стройными рядами расставлены длинные скамьи. От ослепительной белизны, царящей в церкви, даже глазам с непривычки становилось больно.
Справа над рядами белоснежных скамеек исполином возвышался огромный деревянный короб с трубами. Такой же белый, как и всё вокруг. Это орган, получивший здесь прописку ещё в начале века. Грациозный, как и подобает быть его величеству королю музыкальных инструментов, он стал главным атрибутом всех церковных богослужений и светских концертов, на которые съезжались зрители со всего городка.
Те, кто впервые оказывался здесь, по обыкновению с интересом разглядывали лес высоких труб, тянущихся к закруглённым сводам старинной кирхи. На их серебристой поверхности причудливо играли лучи солнца, бьющие в окна. Всего в органе тысяча двести труб, многие из них спрятаны внутри короба и не видны постороннему глазу. Большие – в три метра высотой, маленькие – совсем крошечные, в несколько миллиметров. Одна труба – одна нота. Все вместе образуют единый оркестр, сотканный из певучих, красивых и свободных голосов — нежных, тонких, высоких, густых бархатных и насыщенных басовых. За двухъярусной клавиатурой сидела молодая белокурая женщина. Кантор кирхи. Она руками перебирала клавиши, которые соединены с трубами. При этом с усердием нажимала на массивные педали под клавиатурой — они давали низкие басовые ноты.
Вдруг кантор заметила, что мелодия звучит не так ярко, сочно и насыщенно, как должна. Она стала прослушивать каждую трубу. Раз за разом, при нажатии клавиши одну за другой, звук становился тише, глуше. Кантор дошла до средних тонов, вместо которых раздался сначала прерывистый писк, а затем шипение, словно в органном коробе затаилась разъярённая гюрза, готовая вот-вот напасть на всякого, кто приблизится к ней.
– Снова нужно вызывать настройщика, — печально вздохнула кантор.
Слова её услышали тысяча двести труб и будто ожили, издав пронзительный стон. Недаром говорят, что орган – он, как живой организм, всё понимает, чувствует и точно так же расстраивается, когда дела совсем плохи.
– Только бы снова не пришёл тот мастер, что был здесь в прошлый раз, – зашептала труба, звучащая гобоем.
– Только бы снова он не начал стучать по нам своим молотком, – застонали трубы, звучащие скрипками.
– В прошлый раз этот варвар наступил на мою сестру, – возмутилась маленькая труба, звучащая флейтой. – Её даже не запаяли, а оставили лежать на деревянной дощечке, словно никому не нужный кусок железа.
– Мы не пустим его в наше жилище, — заворчали большие басовые трубы. – Он выломал дверцу, когда пытался к нам подобраться. Теперь через огромную щель на нас дуют сквозняки.
И только целый ряд труб на втором ярусе зловеще шипели – они не могли вымолвить ни слова, потому что их оловянные горловины были полны серой пыли.
В белоснежный зал кирхи вошёл пастор. На него смотрели испуганные глаза кантора.
– Инструмент расстроен, — отчаянно произнесла она. – Скоро концерт. Придут сотни людей послушать орган. Нужен настройщик, и как можно скорее!
– Он был здесь всего месяц назад, – удивился пастор. – Неужели он плохо справился со своей работой?
Кантор пожала плечами:
– Это – баянист, не настройщик вовсе. Но других ведь не было. И нет.
Кантор закрыла лицо руками и горько-горько заплакала. Большой концерт, на который должны съехаться много людей, грозил провалом. Билеты все раскуплены. Пастор подошёл к женщине, обнял её за плечи и тихонько произнёс:
– Не печалься, дочь моя, мы что-нибудь придумаем.
Орган остался в полной тишине один в огромном зале. За окнами пропало солнце – его закрыли набежавшие откуда ни возьмись огромные серые тучи. В распахнутые окна подул сильный ветер. Вихрем он снос партитуру, оставленную кантором на кафедре. Листы, исписанные нотами, разлетелись по церкви, танцуя в печальной аллеманде под белоснежными сводами, а затем, шелестя, опустились на оранжевый пол, вымощенный обожжённым кирпичом. И только барабанные дроби капель дождя по карнизу нарушали гулкую тишину.
Посреди зала, в проходе между рядами белых скамеек, стал сгущаться воздух, словно из него невидимые скульпторы лепили два прозрачных силуэта. Легкими облаками они невесомо парили над кирпичным полом. В одном силуэте угадывалась фигура молодой девушки. По её хрупким плечам рассыпались длинные волосы. От тонкой талии до самого пола уходило длинное клетчатое платье, из-под которого выглядывали кружева нижней юбки – они едва касались острых носов туфель. Поверх платья – кофта, похожая на жакет с пышными рукавами-стаканами. Они были стянуты лентами. На верхнем платье имелся лиф округлой формы со шнуровкой и закрывался большой косынкой. Поверх платья виднелся передник. Голову украшал чепец.
.
.
