Автор: — Временного ничего нет, только вечное. Люди в этом городе подолгу живут – столетиями, к каждому не приспособишься, вот и играют Паганини, его мелодии больше всего к сумраку подходят. Слушайте, что есть, не то в подвал закроют и пилу заставят жужжать день и ночь, гиеной завоешь, стук барабана лунной сонатой покажется.
— В какой ещё подвал, что ещё может быть хуже, — повёл кругом взглядом Иван.
— В тёмный, сырой, мышами пахнет и кругом пилы разные – ручные, бензиновые, электрические, выбирай музыку на вкус и надолго. Не выберешь сам, подберут другие, здесь композиторов много, такие ноты на пилах забирают, душу леденит. Музыку любите? – участливо спросил писатель.
— Не помню, — честно признался Иван. – Читать желание есть.
— Читать можно в библиотеке, там гоголями все полки забиты, все, о чём писал, и что только задумал – собрано. Кафку можно спросить, но редко позволяют брать, потом читатели его несуразно действиям говорить начинают, а то и вовсе молчат или плачут, человека–паука жалко, а сами хуже тараканов живут. Ежели поэтами интересуетесь, выбор большой – Данте, Петрарка, Хлебников. Последнего видели здесь, говорят, в город вошёл, но растворился в сумраке, заплутал. Сюда многие приходили, но не все проявляются, мешаются с тьмою до своего времени, понятны станут, так и объявятся. Критики наперебой нудят, всё им понятно, про что писано и даже не виданное ещё знают, а спросить бы тех, кто сам рассказывал. Но тут загвоздка, пока живёт не дают высказаться, недозрел ещё, а когда простится с нами, не спросишь, а так всё догадки декадентские строим, тем и живём, тому и рады. Пошли быстрее, скоро представление на бегах начнётся, не опоздать бы. Билеты ещё взять надо. Игроков мало, но билетов всегда не хватает, шулера раскупают.
Опять, всё по тому же нескончаемому сумраку, Иван шёл за своим проводником и никак не мог определить направлений, каких-нибудь значимых ориентиров, но вот показались развалины строений, где у оставшихся целыми частей стен, на ровных, мощенных камнем, площадках толпился народ.
— Театр. Нерона ждут. Петь будет. Может, ещё кого занесёт. Чаплин бывал, но ненадолго, а Неронов много и все поют, сволочи, — пояснил присутствие людей писатель.
— Других надо приглашать, — внёс предложение попутчик.
— Никого сюда не приглашают, сами идут, но сейчас настоящих артистов мало, все больше наследственная посредственность на подмостки взошла, а чтобы до самозабвения, такие нынче редки, потому сюда не доходят. Раньше яркие личности заглядывали, того же Высоцкого возьми, иногда подолгу гостил, Тарковский здесь пару своих фильмов снимал, Миронов на этой площади выплясывал. Михаил Афанасьевич захаживал, но только с Гоголем общался, под ручку с ним хаживали, видно, видно, сюжеты бесовские обсуждали, для своих романов. Кто в боге себя ищет, кто в дьяволе, а где найдёшься – там и жить. Сейчас не тот народ пошёл, с именем в ладу и у него же в поводу, с ремеслом справляется, а вот талант не наследовал. Помню, на этих развалинах яблоку упасть негде было, Мопассан появлялся, такое рассказывал, рты забывали закрывать, но отлучался часто, одна радость – гостил нередко. А так больше тёмные личности бывают, нашумят, набаламутят, но зримого ничего не показывают. Талант, как и всё настоящее, в глубине таится, невидимо, незримо до поры, а если обнаружат до случая, до зрелости его – засмеют, в костюмы шутовские нарядят, денег дадут – гуляй, мол, чего взаперти сидеть, думы ясные не надо лелеять, трать, не жалей. Вон нас сколько на сценах ручками, ножками подёргивают, гримасничают да хохочут, весь срам наружу, а лучше нас нету – соединяйся, говнецом попахиваем малость, ну дак это такие мы есть – духовицкие.
— А Нерон, откуда здесь взялся? — задал свой вопрос Иван.
— Какой Нерон, самозванец, их тут, как собак нерезаных, слушают их, больше некого, — походя, отвечал писатель, но тут из-за колонны выдвинулась фигура человека, в макинтоше и взлохмаченной кудрями головой.
— Давно тебя поджидаю, — сказал он, обращаясь к писателю. – Не видать что-то стало. Я и сам редко где бываю. От скуки только и выхожу погулять, гляжу, ты идёшь.
— Ты будто маленький ребёнок, зашёл бы ко мне, чего под колонной стоять, у меня, небось, дел по самое горло, книгу закончить желаю и потому времени в обрез, — как старому знакомому отвечал писатель.
— Мне времени не занимать, — начал противоречить первым своим словам вышедший навстречу. – Болтаюсь по театрам, поэму новую начал писать. «Бычок полуторагодовалый» называться будет, про трёхлеток многие пели, а подростков обидели вниманием литераторы. Теперь хожу кругом, слова нужные подыскиваю, хотя главное сделано, название произведению дано. Оно в веках живёт. Возьми, «Евгений Онегин» — название весь мир помнит, содержание никто, так бубнят что-то под нос себе и то хорошо, а назвал бы «Лето в деревне», так только бы на природе про Пушкина и вспоминали бы. Во-первых, деревня далеко и лето не всегда бывает, а тут всё рядом и Онегин, и Евгений, у нас в городе человек пять такие имена носят. Заголовок дело важное, придумать нужно, остальное чепуха, можно и не писать. У меня одних заглавий на 338 книг готово. Всякие замыслы в голове бродят, но жду, настоятся, тогда и засяду за стол, главное всё уже названо, а написать с моим талантом и именем плёвое дело, можно просто автограф поставить и так все поймут. Меня с полуслова понимают, графоманы пускай слова зря тратят, а мне недосуг славословить. Заглавие книге изобрести, обложку преотличную вылепить, она завсегда в первую очередь смотрится и подпись позаковыристей с виньеткой да крючками, непросто чтобы, и успех в кармане. Ладно, пойду, скоро Нерон явится, песни горланить начнёт, и сразу у меня голова заболит. Прощайте.
— Кто это? — пожелал узнать Иван.
— Поэт известный. Запамятовал, как его величают. Пойдём отсюда, орать сейчас начнут, Нерона славить, могут и нас привлечь.
— А если мы не хотим. Демократия же?
— Какая может быть демократия у Нерона, хотя у остальных ещё хуже, сами смотрите, их тут всяких управителей видимо-невидимо, от Цезаря и до святых апостолов и у каждого своя правда. Демократия – сука паршивая, стелется под каждого, особо, кто сильнее.
Через пролом в стене амфитеатра они вышли на улицу, ведущую к зареву огней на краю города.
— Костры жгут, чтобы коням скакать легче было и зрителям виднее наблюдение вести, — пояснил происхождение пожара писатель. – Смотрите, когда придём на место и билеты возьмём, никому номера их не говорите, соглядатаи узнают, и сразу все цифры переменят, а лучше все числа с бумаги языком слизните и пусть талоны чистые станут, а когда победителя объявят, назад номер ставьте и в кассу бегите, деньги получать. И рот не разевайте, покуда кони не пробегут. А то ваш Карлович подскочит и закричит приветом к вам, вы ему всё и доложите, а он уже наверняка у Гоголя служит. Ох, боюсь, вляпаемся мы с ним в историю. Пуще всего надо Карловича теперь опасаться, он и ушёл потому, чтобы досаду нам чинить. Лучше бы нам было его изловить и запереть в комнате. Проморгали вы его.
Они приблизились к пространству, похожему на перепаханное поле, по которому вразнобой горели костры и возле них кругом стояли фигурки людей.
— Думают, у тепла, на кого ставить будут. Но там, в огне, всякое мерещится, лучше не смотреть и к ним не подходить, собьют с толку. Пойдём сразу в кассу, я знаю, куда ставить.
Касс, как оказалось, было множество, размещались они по обочине поля в маленьких будочках, на крыше каждой из которых, отсветом от пламени костров, горело изображение коня, с номером на спине.
— Вот этот сегодня будет наш — указал на коня под №3 писатель. Хотя Иван не видел разницы в этих магических фигурах лошадей, но его внимание привлёк жеребец под №5. Он повернул голову в сторону Ивана и заржал, приветливо обнажив громадные, жёлтые зубы. Иван ответил вниманием на это приветствие и направился к окошку этой кассы, несмотря на протесты писателя, тащившего его к своему коню. Но Иван заупрямился и купил билеты в понравившейся ему будке. Писатель был очень недоволен его самоуправством, но, купив билеты себе, успокоился, и они отправились на трибуны, которые оказались земляным валом, с выбитыми в нём ступенями, для сидения. Беговые дорожки начинались прямо от будок – касс с пронумерованными конями и заканчивались у трибун.
— Эти самые кони и побегут, — мелькнула догадка. – Это и значит – конь-огонь, — подумал о горящих на будках лошадях Иван. На трибунах, в то же время, стояла удивительная тишина, народ уже уселся на земляные скамьи и будто затаился в ожидании начала представления.
— Так не бывает, — почему-то подумал Иван, хотя никогда, в прежней жизни, не бывал на скачках. Он огляделся вокруг и только сейчас заметил, что до сих пор нигде не встретил ни одной женщины, не считая плачущей старухи, которой он тоже не видел, и спросил писателя:
— Женщины в вашем городе посещают конские бега?
— Нет, не присутствуют и нигде тоже, их просто нет.
— Почему? От них бывает много пользы, — высказал сомнение Иван.
— Может и бывает, но только я этой благодати от них не видал, а если бы узнал в них свою надобность, сразу бы бросил писать. Бабы все толстые и потеют шибко, а потом этот свой дух дорогими ароматами замазывают и такая вонь получается, что бегом от них бежишь и даже лошади их шарахаются. Нет никакого резону их сюда впускать.
— Вам просто не встретилась хорошая, добрая женщина.
— Не встретилась и не встретится никогда. Потому что женщин здесь нет. Не приходят они сюда, солнце здесь не греет, а им надо догола раздеться и загорать. Они теперь на юге живут, шкурку свою сушат от пота. А женщина у меня жила, красивая и молодая и не пахла потом, она была моей музой, но состарилась, и я её выгнал. Теперь она рыдает по ночам и не даёт мне сна и покоя. Но когда я закончу свою книгу, она снова помолодеет и вернётся ко мне. Но это произойдёт только после приёма у консультанта в пятницу, на сплошной неделе.
— Вы же говорите, что он всегда участвует в играх на скачках. Нельзя ли к нему подойти прямо здесь, незаметно от других просителей?
— Соглядатаи не пустят. Все рёбра изомнут, волосы обреют, после никуда незамеченным не пройдёшь.
— Может льготы какие-то есть? Ветеранам труда, например, почётным гражданам. Вы же очень давно в городе проживаете, писатель известный – должны послабление получать в очередях.
— Есть льготы, но только братьям Эдгара По, потомкам Макиавелли и родственникам Кассандры и более никому.
— Так, может, с ними сговориться, своим признают и на приём попадём?
— Попадёшь, как же. Соглядатаи всех льготников годами проверяют, простые очередники вперёд их проходят, пока тех на правду принадлежности к названным личностям определяют.
— А, что и родичи, указанных списком лиц, находятся?
— Как же не быть. Два брата у Эдика, двенадцать потомков жуткомудрого итальянца и целый табун племянников троянской царевны, но до сих пор ни одного подлинного – самозванцы все, их на генном уровне сравнивают с эталоном, не сходится. Тогда их в кислоте растворяют и в музее выставляют в бутылках, с этикетками и званиями – кто кем был и за кого себя выдавал, чтобы другим неповадно, но другие лезут, и спасу от них никакого нет и кислота им, как елей, причастие к великому лику. В музей можно сходить, там этих бутылок, с растворёнными братьями и племянниками, до потолка наставлено, по этикетке можно каждого найти, а зачем искать, не нужно никому, но учёт должен быть соблюдён. Поговаривают, скоро новую льготу введут, для детей коня Александра Македонского – Буцефала, тут можно попробовать, поле большое – вся ахалтекинская порода и тесты, для пробы с эталона, ещё не готовы, можно будет проскочить спервоначалу, а потом, когда очухаются, далеко будем.
.
.
