Автор: Он прилёг на диван без ножек, без матраца, сказалась детская боязнь всего сине-полосатого, оно напоминало море, где он однажды едва не утонул. Только начал дремать, как послышался плач старухи (писатель оказался прав), рыдания тянулись из-под дивана, звук их, скрипучий и застаревший, не оставлял сомнений в древности источника происхождения. Будто крутилась старая грампластинка, с записанными на неё стенаниями женщины, никогда не видевшей радости. Под этот монотонный всхлип Иван заснул.
Когда он проснулся, в комнате по-прежнему стоял белый свет – решётки на окнах надёжно задерживали сумрак, писатель шибко водил скрипящим пером по бумаге и, исписав, складывал листы по правую руку, внизу всё также плакала старуха и никак нельзя было определить, какое время суток находилось за окном. Иван пошевелился и писатель проговорил:
— Спите ещё, когда наступит утро, мы отправимся на поиски синего цвета, если посчастливится, найдём кусочек синего стекла, только в таком свете проявляется Консультант, а потом посетим конские бега, где в том же синем цвете и будем наблюдать нужный нам объект. Только бы он не поменял свою наружность. Вы помните его внешний вид?
— Да. На Гоголя похож, если профилем брать.
— Он Гоголь и есть, хоть профилем, хоть фасом бери. Чичиков у него распорядителем на бегах служит, дурят они всю публику, ревизоры у них свои, кормятся от них, да вы про то, поди, лучше моего ведаете. Ладно, спите, утро ещё не скоро будет.
— А когда утро наступает?
— Как старуха перестанет хныкать, так и утро будет, а следом день. Спите, у меня замысел может растеряться от пустячного разговора, а этого нельзя допустить.
Под заунывные старушечьи причитания Иван стал вспоминать личину Консультанта и удивился тому, что сам не сумел угадать в нём, при первом же разговоре с ним, Гоголя – нос крючком, тихопомешанный взгляд, стрижка горшком. Но плешь отчего? Постарел, наверное, время уже много минуло. От него, от этого его носа, вся чертовщина по стране завелась, забегала, задрыгалась, захохотала. Чичиковых выпустил по свету бродить, шарлатанов всяких, нагнал в мозги туману, большевики его слова подхватили и в лучшие писатели произвели. По нутру он им пришёлся, они с бесами кровная родня. Не вспомнил сразу, как мог такое забыть, что как-то давно встречал в Крыму одного татарина, и он сказывал ему, будто видел на полуострове самого Гоголя, со свитой бесенят, жуть тогда того басурманина одолела и он больше в Крым ни ногой, хоть и родная ему земля там. Но как же он в Консультанты просочился из Крыма-то? Крым, Рим, Консультант – разберись теперь — писатель пишет, старуха плачет, люстра не горит и Гоголь по пятницам принимает. Надо бы всё записать по порядку, про татарина, в Крыму, не забыть, старуху в граммофоне, а люстру в починку сдать. Люстру починят и в Крыму светло станет, тогда и татарин сможет домой к себе ехать. Но сперва надо татарина найти и про люстру подсказать.
Когда они утром с писателем выходили из подъезда, вперед прошмыгнул некто и сразу растворился в сумраке. Тело Ивана заныло от потери чего-то бывшего в нём.
— Ваш Карлович сбежал, — прокомментировал событие писатель. – К консультанту ушёл, они, видимо с ним давние знакомцы. Как же вы так его просмотрели, теперь упрячется по углам, на чердак куда-нибудь заберётся, а ночью сговорится с кем-нибудь, его и проводят к начальству. Он про вас и доложит, что было и нет. С Карловичами осторожней быть надо. Они везде норовят либо от вас избавиться или себя от всего на свете избавить. Как это вас угораздило с ним сжиться? Петровичей не хватило, что ли? Разнообразия захотелось, теперь помучаетесь с этими выдумками, пока изловите его, да водворите восвояси, может и пятница к тому времени взойдёт, вместе на приём и пожалуете, хотя Карлович к тому времени такое про вас наговорит, что вас уже никто и слушать не пожелает. Зря вы его упустили. Я его в прошлом знавал, ох, и зловредный тип – проныра, бестия прямо, в газетёнке работал и про всех всё знал.
— А как же мне было удержать его при себе? Тут и способа никакого не вижу.
— Никакого средства и нет, одно только вместе с ним стать, куда он, туда и ты, а самовольно ни шагу. Вот у меня Листратыч жил, тот без меня никуда, я, себе знай, пишу, большую тогда книгу написал, про то, что жениться мужикам не надобно, от баб, дескать, один только вред людям и подписался Листратычем. Его и замели, под микитки и в тундру отправили, а он оттуда в Америку перебрался, громадные деньжищи за ту книгу получил, что я написал. Письмо присылал, звал меня к себе, скучаю, писал. Я, было, собрался, но туман стоял, погода нелётная до этой самой Америки. Прожил я в том тумане год или два и остался один насовсем. Он потом внове писал, но я молчок, думаю, соберусь, опять туман падёт, а это страх, как не нравится. Сыро, мокро и тоска.
— А как мне теперь Карловича сыскать, прежде чем он успеет набедокурить?
— Сейчас, зайдём в ресторанчик, перекусим и поспрошаем, не видали его здесь.
Они зашли в отворившиеся перед ними массивные двери и сразу же очутились в очень светлом помещении, где играла музыка, бродили и сидели за столами люди, а за стойкой бара стоял старый-престарый дед, покрытый зелёным мхом и чёрными, прошлогодними листьями, в белой пробковой шляпе, наподобие гриба, с хохлацкими усами, но без бороды. В чёрных, от старости, руках он держал свежайшее полотенце и обтирал им зелёное стекло бокала. На окнах висели толстенные решётки от сумрака, на потолке люстры без лампочек. Множество бутылок, на этикетках которых был изображён Гоголь – Консультант, заполняло полки бара.
— Чего бармен такой старый, молодых нет, что ли? – спросил Иван, глядя на старичка.
— Всякие есть. Этот тоже молодой был, состарился на этой работе, дело знает, как никто другой, привыкли к нему. Молодые они, конечно, шустрей будут, но и не доливают поболе.
— Не помрёт почему? – продолжил вопрос Иван.
— Здесь никто не помирает самостоятельно. Исчезают – бывает такое, а помирать нет, дело неслыханное, — кивнул бармену писатель. Тот покрутил в руке бутылку, с косящимся, с этикетки, на Ивана Гоголем, и булькнул всё её содержимое в два бокала. Иван потянул носом и спросил:
— Что это за пойло?
— Текила.
— Откуда здесь текила?
— Везде текила — из кактуса и здесь тоже, — спокойно отвечал писатель.
— Какие же тут кактусы, оранжерея есть или как?
— Из Мексики. Тамошние мачо такой самогон выдумали и пьют, а нам название понравилось, компоненты те же – буряк и всё остальное, что скисло и забродило в нашем отечестве.
— Водки нет, что ли?
— Есть, но по распоряжению Консультанта.
— А эти, откуда берут напитки? — Иван указал на группу молодых людей, которые, как ему показалось, пили именно водку.
— Эти, — взглянул в указанном направлении писатель. – Это соглядатаи, они без спроса, что хотят, то и пьют. Не дашь им водки, они на тебя заявление напишут и тогда никому не поздоровится и текилу запретят пить. А разрешение по пятницам выдают.
— Когда же она бывает, эта чёртова пятница? — в сердцах вскричал Иван.
— А здесь не только пятницы, но и среды не бывает. Дни постные, разгуляться чертяке нечем и потому, как вы только сейчас заметили, чёртовых пятниц не бывает. Будет сплошная неделя, тогда и пятница появится.
— И когда же она, та неделя с пятницей и чертями придёт?
— Не знаю, поди, объявят, когда приём будет, а может, нет – их власть.
— О, Господи, что же это творится? – выдохнул Иван, приготовляясь выпить. Но от этих его последних слов задрожали на полках бара бутылки, из бокала повалил пар, и зелье испарилось прямо из-под его носа.
— Не поминай имя Господа всуе, — последовал совет писателя. Старик-моховик тут же набухал новую порцию текилы. Иван выпил, огонь прокатился в желудок и стал там, распаляя новое желание выпить.
— Ещё налейте, — сразу же попросил он.
— А платить как будете? Или в залог чего-нибудь оставите, — прошамкал свои первые слова бармен.
— Вот есть какие-то, а у вас что здесь в ходу? — нашарил в своих карманах деньги Иван.
— Какие дают, те и берём, но больше зелёные, их сподручнее в бутылке прятать, не видать через стекло, чего там есть. Вы пейте, не то остынет, и жажды никакой не повторится. Мы жажду горчицей поддерживаем. Сыплем, не жалеем. Но никому этот секрет не рассказываем. Не любят они горчицу, а без неё пить не желают. А мы её, голубушку, горячую подаём, чтобы по вкусу не распознали. Текилой назвали, чтобы тайну сохранить. А попросту – горчица варёная.
От второго бокала у Ивана зажгло в пятках и захотелось бежать и он спросил икающего жаром писателя:
— Куда дальше-то пойдём?
— На бега, куда же ещё. Играть будем, сегодня, должно быть, повезёт. Видите, Гоголь на бутылке, во втором ряду, правее шляпы бармена, правым глазом подмигивает – быть фарту.
— Может это он другим знак подаёт, — спросил на всякий случай Иван, вглядевшись в витрину, но ничего указанного ни в одном ряду не обнаружил. Все гоголи на этикетках были задумчивы, но моргать не спешили.
— Нет, нам, — уверенно возразил писатель. – Больше в зале игроков нет, так пьянь одна.
— Музыка, чья звучит? — отвлекся на раздирающие сердце скрипичные аккорды Иван.
— Паганини, другой не бывает. Иногда Мусоргского включают, Шопена к закрытию кабака дают, но чаще Николашу. Говорят они с Гоголем родственники, образом схожи – носы крючком и в глазах жуть.
— Современное, почему не крутят? Много хорошей музыки сейчас есть.
.
.
