Автор: Входили другие люди, рассаживались, в огонь шли сами, без понуждения, молчаливо и без аплодисментов, не хлопали никому, даже если человек не возвращался и лишь сноп ярких искр вздымался над костром и уносился во тьму, и тогда глаза зрителей загорались огнём восторга, восхищения, смелостью искр, на мгновение осветивших саму Тьму. Иван еще чувствовал на своём теле радость огня и под влиянием выпитого решил продолжить это чувство, довести его до экстаза, плохо понимая и не предполагая своего превращения в сноп, уносящихся в тёмное небо, искр. Он поднялся, но провожатый остановил его и усадил на место:
— Пробуют только один раз, конечно, вторая попытка слишком заманчива, но она считается лишней, не должен человек дважды испытывать себя и свою радость, это очевидно на примере приёма у Консультанта – пришёл дважды, попал сюда, попадёшь отсюда на аудиенцию, больше не станешь жить здесь. Всё радостное должно совершаться единожды, чтобы не стать привычкой, обыденностью. Неинтересно. А чувствовать можно чужую радость, когда сноп искр подымается ввысь и выражает искренность подвига в их движении до конца. Такая вспышка бывает один раз в жизни. Она нужна, чтобы выразить свой талант, самолюбие и многое ещё, что стало атавизмом наше эпохи. Невозможность выразиться и подвигает людей к самосожжению, это выражение своей причастности к красоте мира. Сноп исходящих к Небу искр – призыв верить в эту искренность. Она не лукава, эта попытка открыться всей душою, на виду у людей, ведь второй попытки не дано. Вам не удалось унестись в сферы, где, возможно, и обитают честнейшие души, у вас есть надежда остаться жить в мире, в котором вам не нравится только запах женского тела, умащённого зловонными притираниями, вам ещё может посчастливиться отыскать женщину с запахом женщины – вот выйдете отсюда и всё у вас наладится. Мне же никогда не удастся воссоздать безумие Гауди – его башни, ни в Воронеже, ни в Кривом Роге, и потому я останусь здесь навсегда. А хватит смелости, взметнусь мечтою гения в огне и исчезну и, может быть, восстану своей душою в мире, где сумасшествие живёт в реальности дней, как величие плодоносящего разума. Но вам это ни к чему, вы здесь временный человек и это очевидно, — договорил Антонио.
— Откуда такая уверенность? Ещё ничего не известно. Мы даже не знаем, где найти писателя и деньги можно промотать, — неуверенно закончил вопрос Иван.
— Вы правы, пора идти. Ваня, вы такой чувствительный, кем вы были до встречи со всем этим, — взглянул в зарево костра архитектор.
— Не знаю. Сны помню, больницу и Консультанта в ней, доктора, на ежа похожего, а до того ничего – пусто, — Иван выпил и закусил.
— Надо вспомнить. Не дегустатором же интимных женских запахов вы служили. Такой конторы, наверняка, нет. Хотя, кто знает, нынешняя индустрия всё предусмотрела, и для раздражения плоти могут выпекаться пирожки с запахом женского оргазма, предположим. Не припоминаете таких ароматов? Как же вы собираетесь отправиться в пустоту? В сумраке есть за что зацепиться, а в беспамятстве живут только скоты. Им всё равно – прошлое, настоящее, будущее. Лишь сумерки прошлого. Но где-то должен быть свет, и я помню, он был, только не помню, чем были наполнены его лучи. Но говорят, если видишь начало света, то, в конце концов, в нём должен образоваться мир. И он проявится, в нём будут жить люди, но у него не хватит сил стать восторгом Гауди, его архитектурными видениями, этот мир закрыт потому, что он не вмещается в узость человеческой памяти.
Когда они миновали мост, Иван оглянулся. Противоположный берег, откуда они вернулись, поглотила тьма. Но он уже начал привыкать к явлениям пропадания эпизодов в бесцельном путешествии по сумеречному городу и не стал задавать вопросов своему спутнику. Недалеко от моста к Антонио пристал человек и потянул его в сторону:
— Зайди ко мне, посмотри, какие тени обрисовывают углы моей комнаты, они, будто змеи, сверкают чешуёй, их можно потрогать, они живые, иногда они выползают из своих углов и, переливаясь во тьме, двигаются ко мне, подбираются совсем близко, но стоит мне пошевелиться, как они сразу прячутся в углы. Зайди, мне так нужно, чтобы кто-то увидел это чудо и рассказал другим о жизни моих теней.
Но архитектор отмахнулся от назойливого просителя и зашагал быстрее, бормоча под нос:
— Всё пристают ко мне. Показать, хотят, перелив света на тенях, а того, что они сами тени, не замечают. Тени в краю вечного сумрака. Разве бывают тени в несветлое время суток. Тени в комнате без лампы. Пята Ахиллеса, закованная в сапог. Люди, ищущие цель в темноте. Всем нужна цель. Даже посмотреть, как переливаются тени – тоже цель, доказать, что так бывает, но зачем? Бесцельна только красота. Она ни для чего. Она всего лишь мгновение ожидания, когда на неё обратят внимание и выразят, нет, не восторг – она сама чьё-то восхищение – радость движения навстречу увиденному. Башни Гауди, для чего? Просто так, чтобы никто не искал теней по углам своей комнаты. Три года назад я был в Барселоне и остальное время, после посещения Испании, погрузилось в сумрак, но кто тому виной? Гауди хотел создать, я увидеть, но сумраку удалось всё это поглотить. Желание видеть красоту всегда наказуемо. Саму красоту наказать невозможно. Её нет, она невидима тем, кто желает ей зла, поэтому они уничтожают очевидцев её восторга. Вы видели во сне райские сады и красивых женщин, и пошли узнать хорошо это или плохо у тех людей, кто этого никогда не видел. И очутились здесь, где и должны отучиться видеть красивые сны. Опасно спрашивать разъяснения себе того, чего вопрошаемые не могут видеть. От таки вопросов возникает страх и в этом их ужасе наша вина. Зачем пугать обычных людей невиданными далями и роскошью своих поэтических образов в них. Дивись красоте и разгадывай происхождение этого чуда в одиночку, толпа уничтожит твой восторг уже на подступах к желанию рассказать о знакомстве с необычным движением света по стволу дерева и превращение этого светоносного пути в наслаждение разума. Они не поймут твоего откровения, испугаются и срубят дерево на дрова, дабы не иметь сомнений в своей правоте относительно применения древесины. Это право толпы. Простите, мои мысли тревожны, но боюсь потерять даже такое беспокойное их течение, можно ослабеть и привыкнуть к подмене красоты декорацией, как это сделал Гусь.
Они вплотную приблизились к дому, из окон которого прямо в сумрак вливался странный синий свет, больной неизлечимой тоской. Она проникла в сердце Ивана, как только он ступил в пучок этой синевы. В глубинах его души всколыхнулась печаль, сопоставимая с грустью образования сразу всего синего света, окружавшего его когда- нибудь, замеченного и нет, но застывшего, до времени, в его, расцвеченной видениями райских садов, памяти. Он остановился прямо в потоке синевы и замер, будто вкопанный, вырастая изнутри до размеров тоски, живущей в доме с окнами, выплеснувшими этот свет в сумерки улицы.
— Надо войти внутрь. Там должно быть что-то необычное, — выговорил он, раздумывая.
— Можно и войти, — неохотно подхватил его мысли Антонио. — Только там ничего, кроме расписанных криками мольбы стен и лиц, уставившихся в нагромождения творческого хаоса, в ожидании оживления рисунков и звуков в них, в желании первыми ощутить глубину тоски создателей этой колоритной мазни, вы не найдёте. Иногда ценителей печального искусства набирается порядком, бывает и в дом войти невозможно. Но сегодня, похоже, многие разошлись, не дождавшись плача стен, на которых сами же отобразили всечеловеческие страдания, — нехотя входил в дом Антонио. Ивану тоже стало не по себе, когда они вошли в дом. Он осмотрелся: расписанные стены изображали выражение человеческого страдания – заломленные руки, согнутые, в невероятном напряжении, ноги, застывшие в страхе глаза, разделённые части человеческих фигур, кровавыми разрезами умоляли о воссоединении. Иван уселся на пол и обратился к стене, где с ужасающей взгляд жестокостью был выписан мальчишка, держащий в руках убитого, белого голубя. Вымазанные кровью ручки малыша протягивали окровавленную птицу, как страшное обвинение всем и во всём. И такая истина боли исказила детское лицо, что Иван почти сразу заплакал, а потом и вовсе перешёл на рыдания.
— Что вы увидели? – зашептал сидевший рядом мужчина.
— Ничего, — отвечал, сквозь слёзы, Иван.
— Но вы плачете? – настаивал человек.
— Это от тоски. Прощание с детством, — наугад ответил Иван.
— Да-да, это так и называется, — шепнул, с восторгом, сосед.
— Что называется? – не понял Иван.
— Картина. Всепрощание. Прощание с мечтою, падение с небес, изгнание из рая. Так смотрели наши праотцы на Бога – отца, вопиющие к нему за милосердием, зная, что их ждёт на земле, — ответил человек.
— Но ведь милосердие существует, — возразил Иван.
— Нет. Только раскаяние, позднее и никому не нужное. И вы плачете только потому, что тоже участвовали в убийстве, — вынес приговор незнакомец.
— В каком убийстве? – не согласился Иван.
— Голубя. Вы выстрелили в него давно, когда увидели небо и полёт белой птицы и ваша зависть, к этой бескрайней свободе, нажала на курок. Последствия того давнего убийства вы видите сейчас и плачете от раскаяния, — продолжал обвинитель.
— Я не убивал голубей, — почти вскричал обвиняемый.
— Вы или кто другой, разницы нет. Каяться будем вместе, все. Вы это делаете сразу, другие ждут просветления, узнавания содеянного, — он повис рукою над головами присутствующих.
— И долго им ждать? – поинтересовался Иван.
— Всегда, покуда не зарыдает сама стена. А вы плачьте. Слёзы единственный выход из дома печали. И чья печаль горше, злодея или праведника – неизвестно. Но страшнее всего страдание ребёнка. А вы знали голубя? – вдруг, изменил тему разговора собеседник.
— Какого голубя? — не понял Иван.
— Которого вы убили. Я был с ним хорошо знаком, жили в одной стае. Этакий беленький чистюля и прохвост. Голубок, знаете ли, обожал и не пропускал ни одной, — спокойно отвечал сосед.
— Мне показалось, — засомневался Иван.
— Ничего вам не кажется, и убили вы случайно. Я рядом пролетал и видел, что вы вовсе без ружья стояли, а кто там из кустов пальнул один раз и вдругорядь, а голубю так и надо, нечего мотаться среди выстрелов, а пацан подбежал и заплакал, ну какая же тут трагедия. Все смотрели и ничего, мимо шли, а вы плакать взялись, значит, помните, значит убили. А не помните и того лучше, не надо помнить и плача не будет. Беспамятство это и есть бессмертие, не знаешь, сколько прожил, зачем, и хорошо тебе. Не убивали и не надо, а убили тоже ладно, всё равно никто не помнит, было, не было – сумрак один надо всем. Сумрак кончится и такое начнётся, когда всё и всем вспомнится. И голуби, и дети, все в один голос спросят – зачем? А что отвечать? Отвечайте, сумрак, мол, был, не знали, что творили. Не поверят, конечно, измажут сажей и повезут в каторгу, там снова и встретимся. А как камни все перенесём с горы, да на гору и каторга кончится, тогда и пожить можно будет. Детей наплодим, голубей разведём и про своё, каторжное, ни-ни, ни слова, не то выслушают, понравится и сами туда уйдут. Незнаемое к себе к себе не приведёт, но радости от того понимания мало. Так и ходим по кругу. Убиваем, каемся и снова ищем познаний, — закончил собеседник и Иван повернул голову взглянуть на него, но рядом никого не оказалось, лишь в углу дремал Антонио. Свет, из синего, превратился в зелёный, исчезли росписи на стенах, потом и сами стены, и они остались на улице. Вновь нагрянули сумерки и среди них Иван уже оказался один, с мешком денег и неполным комплектом рекомендаций, Антонио же растворился в каком-то из сгустков полутемноты, который, в свою очередь, исчез между домами. Эти дома грозно нависли над Иваном каменными глыбами, и он растерялся совсем, не зная, куда теперь ему идти. Дома вытянулись ввысь и обратились в остроконечные башни и даже покачивались в невидимом, в сумраке, ветерке. В самом верху, где казалось, что башни сомкнулись своими вершинами, показался сгусток темноты, поглотившей Антонио, и уплыл во тьму, нависшую над домами. Иван схватил мешок и проходами, между сильно накренившимися и шатающимися башнями, выскочил из их окружения, и позади его началось разрушение этих каменных исполинов, он чувствовал это по грохоту обвала за своей спиной, но не оборачивался, а уходил дальше от неясных событий какого-то природного феномена.
