Автор: Сумрак показался светлее обычного, и Иван стал оглядываться по сторонам. Их оказалось много больше четырёх обычных, и трудная задача выбора похода в одну из них заставила Ивана подняться, чтобы можно было заглянуть за стену, за которой, как показалось, должна скрываться нужная ему сторона. Он заглянул в пролом стены и взгляду открылась безлюдная, но вполне освещённая фонарями улица, где, однако, не находилось ничего, кроме теней от фонарных столбов. Эта часть света показалась Ивану привлекательней остальных и, захватив мешок с деньгами и старый глобус, через отверстие в стене, раньше, видимо, служившее окном, он вылез на каменную мостовую улицы и побрёл в освещённую светом фонарей, неизвестность. Улица, ставшая навсегда центральной, в обезлюдевшем, а может просто заснувшем, от пережитого страха, городе, отдавалась в распоряжение Ивана глухими вздохами эха его шагов по мостовой. Эти гулкие вздохи уносились на дальний свет фонарей и где-то впереди гасли, отыскав себе приют. За звуками своих шагов отправился искать узнавания своего местоположения или просто места, где можно было отдохнуть от переворота в уже показавшейся понятной жизни, с почти найденным выходом из неё. Теперь снова всё растерялось – писатель, строитель, Гусь, Листратыч исчезли, и только там, где замолкало эхо его шагов, в неярком свете огней, виделось ожидание. К нему и потянулась надежда на встречу, на вход куда-то, что может стать продолжением пребывания где-то и на данный момент являлось самой жизнью. И она состоялась, эта встреча, непричинная, но ожидаемая. Из окна дома, на повороте улицы, где она, кажется, и заканчивалась, а может просто не освещалась и тьма назвалась поворотом, окончанием, ну чем угодно и там, в окне, на третьем этаже, показалась голова человека и взмахнули его руки, зазывая Ивана, будто он давно поджидался и кто-то глядел в окно, но звали именно его. Прохожих на улице не виделось, потому, ещё раз, оглядевшись вокруг, Иван вошёл в подъезд. Лестница выложенная, светящейся голубизной, плиткой и огороженная металлическими перилами в стиле ретро, повела наверх и закончилась у двери красного дерева с множеством замков и замочков, врезанных и навешанных поверх на скобы. Однако такая предусмотрительная замкнутость не помешала ей отвориться перед Иваном и он вошёл в переднюю, напоминавшую своим устройством вестибюль ресторана, с зеркалами и вешалками, наполненными верхней одеждой. Из соседней с передней комнат доносилась лёгкая музыка инструментальных композиций, но никто не встретил вошедшего, и это его озадачило. Со времени своей первой встречи с Консультантом он перестал искать приятного продолжения неожиданных встреч, стал побаиваться их, думая теперь, что от последствий каждой из них сумерки станут сгущаться, пока не обратятся тьмой. Было чего страшиться, в ночи могла исчезнуть последняя надежда на встречу с Консультантом. Бездушное безразличие зеркал вестибюля раздражало этот страх мельканием неясных отображений, и он вошёл в соседнюю комнату. Там, в живописном беспорядке, стояли разобранные кровати, на полу валялись подушки и одеяла, некоторые принадлежности одежды, на стенах, безрадостным фиолетовым светом, горели бра и всё это располагало к мыслям, что где-то рядом находятся люди, и он решил подождать, как приглашённый, но не встреченный гость. Иван поднял с полу подушку, уложил её на кровать и, устроив на тумбочке свои пожитки, прилёг, сразу почувствовав тяжёлую усталость после пережитых личных и глобальных катаклизмов. Непосредственность убранства комнат комнаты – бардак, разрешала и ему отнестись к миссии гостя на правах хозяина, пусть временного, до появления жильцов этого дома. Взгляд, мелькая по бесхозности обстановки и стен, быстро утомился. От такой непосильной и странной невозможности создания образа своего присутствия здесь, Иван задремал. Проснулся он сам, никто не тревожил его сон, но пробуждением стало предчувствие изменений, творящихся вокруг него. Пока он спал, возобновился интерьер комнаты, и сама её площадь выросла в обширную залу, где всякие новомодные вещи стояли на своих местах и блистали чистотой. Лёгким ворсом, ласково, прикоснулся к его, кем-то разутым ногам, ковёр, застеливший весь пол от стены до стены и играющий, в свете хрустальной люстры, замысловатым азиатским узором, когда Иван ступил на него с оказавшегося под ним, высокого дивана, с расшитыми, картинами пруда и лебедей, плывущих по его воде, подушками на нём. Хотелось удивиться, но в одиночестве некому было выразить эти чувства и он, утопая ногами в пушистом ковре, прошёл к окну. За окном тот же печальный свет фонарей освещал мостовую, его путь сюда. И сверху эта, теперь уже обратная дорога, казалась уводящей в бесконечность. Он испугался бесконечности, к ней можно привыкнуть, перемена интерьера и пространства комнаты, без каких-либо движений, во времени сна – это тоже начало без конца, не хотелось двигаться в бесконечный путь и даже внесённые в обстановку изменения никак не повлияли на неподвижное время, в нём всё незаметно, пусто и она, эта непрекращающаяся действительность, на самом деле – смерть. От страха таких мыслей он сдвинулся, чтобы не смотреть в окно и хотел пойти поискать людей, но только подумал об этом, как в комнату вошёл тот самый, зазвавший его сюда, человек – голова осталась та же, что виделась давеча в окне, а вот точно, когда это произошло, Иван не знал, существовало лишь одно вечернее время суток.
— Как почивать изволили? Вчера у нас симпозиум проходил, по правам марионеток и чучел в пределах освещения нашей улицы. Некоторые борцы за права тряпичных изделий набезобразничали, так мы, после них, некоторые внешние исправления внесли, а заодно помыли, почистили помещение. Как оно вам теперь?
— Место приличное, — похвалил Иван. – Но где всё это находится?
— На нашей улице, в беспредельном свете фонарей, — туманно ответил житель местности.
— А на симпозиуме из каких краёв люди побывали? – хотел хоть как-то определиться Иван.
— Из прилегающих к улице фонарей, по углам тьма и только в центре освещено, сюда и стремятся разные борцы за свободу и права, в темноте какие состязания, а на свету и смерть видна. До убийства дело не дошло, но покричали на славу.
— За что боролись? – вставил вопрос Иван.
— За право на борьбу и совершенно неважно с чем. Важен азарт. Когда всё кончится – война, драка, крики, все разойдутся по своим тёмным переулкам и будут продолжать жить, может лучше, а бывает и хуже. А куклы, за права которых они боролись, останутся гнить на помойке.
— А можно бороться за право возвращения в прошлую жизнь? – спросил своё право Иван.
— Нет. Это негласное табу. Такие вопросы решает Консультант. Можно обойтись без него, но условие почти невыполнимое. Но можете попытать счастье. Дадим вам, для прочтения, древнюю рукопись неизвестного автора и вам нужно отыскать в ней несколько слов, связанных между собой в предложении, относящихся к вашей прошлой жизни. Если такие слова будут найдены, вы автоматически отправляетесь в прежний ареал проживания, — посвятил его в тайну исхода абориген.
— Но кто же будет определять достоверность словарной находки? — засомневался в справедливости затеи Иван.
— Мы – живущие на этой улице. И то, что вы будете искать, важно и для нас, оное станет ключом к разгадке тайны самой рукописи, — уверил собеседник, подавая свиток, желтой от времени, бумаги.
Абориген ушёл, а Иван, не медля, занялся рукописью. Но что же это? Всё знакомо, с первой строки. Это же гоголевский «Нос». Какая такая легенда, чёрт возьми, этих жителей освещённых улиц. А вот и слова о нём. Да и не только про него, а и обо всех. Все ведь только и думают о своих недостатках, смотрят на себя, как на уродов, а вот нос пошёл и сам себе судьбу сладил. Хозяин-то своего носа чурался, тот ему и показал свою самостоятельную значимость. Нос – то ж Карлович. Также без хозяина гуляет. Вот-вот, так оно и есть, про меня это и сказано. Чего же они сами-то не догадались? Может они одни живут, без карловичей и листратычей, надо расспросить о том и о себе рассказать, вот только, вдруг, Карловича потребуют представить, где его теперь сыскать, или сам явится, поди, как о нём разговор зайдёт. Нельзя, стало быть, о своих частях тела плохо думать, обидятся. А как другие думают: ноги хороши, да руки коротки, глаза ясны, уши лопухом, волос кудряв, голова мала, зубы белы, рот мал, чтобы такое добро выказывать. Вот так разные части тела по свету и гуляют и нос и рот и…, а что, иные люди только о своём геморрое и говорят, лелеют его пуще чада родного, он возьми и загордись и самостоятельно заживёт. Фамилия у него подходящая – Геморрой Иван Карлович, вот только имечко непопулярное сменить на другое, какое на ум забредёт, а вот Наумом и назваться, получится приятное сочетание звуков, и восхитят они любовь народную — тут тебе и мандат депутатский, кресло министерское, дорожки не скатёркой, а торные, гладкие – живи, радуйся. А то, что с этим мандатом часть твоего организма, с не очень приятным запахом проживать изволит, никому дела нет. Ну, Гоголь, ну, догада, он нам всю нашу дурость под этот самый нос суёт, а мы хохочем, он прямо и говорит, мол, над кем смех-то – над собой смеёмся. Эх, кабы раньше спознать такое дело, не надобно было и больницу ходить. Бабы по ночам снятся, потому, что носа им своего показать боимся. Вдруг, что не так, маловат – сраму не оберёшься, а велик, так ни в какие ворота не влезет. Враньё всё это и ворота найдутся и малому носу рады будут. Надо поискать жителей этой деревни, обсказать им всё, не выпустят, так хоть пожалеют. Опять жалости захотелось, нет, кончено, надо объясниться. Он пошёл к двери и, вдруг, почувствовал, как кто-то влез в него и, расталкивая внутренности, стал устраиваться в его организме. На его тревогу изнутри ответили:
— Это я, Карлович, вернулся. Говорил с Консультантом, бегал по нашим делам. Устал, отдохну теперь.
— На что ты мне нужен? Гулял бы дальше, — рассердился Иван.
— Ты что ж, родимый. Вам Иванам без Карловичей никак не можно, пропадёте. Нас и не видно вроде, всё Иван, да Иван, но величают-то Карловичем, без меня ты своё величие соблюсти не сможешь. Я навроде глиста, не видно, не слышно, но заставляю шевелиться, пропитание искать и сам тут же кормлюсь, внутренности чищу. Паразит, не паразит, но живуч, — вразумлял хозяина постоялец.
— Жил без тебя, пока ты с Консультантом носился, — не сдавался Иван.
— То здесь. Тут можно и половиной жить, а там не пропустят, завернут в рубаху и обратно отправят, — пророчил Карлович.
— Ладно уж, сиди. Чёрт с тобой, — согласился Иван.
— И с тобой, и с тобой, — завертелся внутри Карлович, видимо окончательно устраиваясь.
Иван толкнул дверь и оказался в кресле, ещё привязанный ремнями к подлокотникам. Санитар выносил скафандр в другую комнату. Его отвязали, и он вышел в приёмный покой, навстречу улыбался старичок – доктор.
— Как самочувствие? — ласково спросил он, как будто ничего не произошло, не было писателя, гуся, архитектора и всех других жителей неизвестного города.
— Вы ещё спрашиваете, — взревел Иван — А где Гоголь?
— Николай Васильевич? Изволили почить в бозе в 1852 году, февраля 21 дня. В аккурат сегодняшнее число, — миролюбиво отвечал доктор.
— Ну, а Консультант, скажете его тоже не было? – забеспокоился пациент.
— Был. Отчего не быть. Только вчера ему отпуск вышел, поехал отдыхать на юга, работа у нас хлопотная, сил много требует, — старичок вздохнул.
— А я, где был я? — уже помягче спросил пациент.
— Анализы сдавали. Хочу поздравить, будете жить дальше, как все люди.
— Скажите доктор, а болезнь моя излечима? — вдруг, засомневался Иван.
