Автор: Когда-то тут стояла избёнка, в которой проживал бобыль. Был страшен и грязен, за что и получил прозвище – Чушка. Он люто ненавидел сельчан, и они отвечали ему тем же. Не пахал, не сеял, скотину с птицей не держал, ремеслом не занимался. Однако вечерами из трубы шёл клубами дым и по округе тянуло мясным варевом. Откуда Чушка брал убоину, неизвестно. Никто даже не брался догадываться, что именно попадало к нему в котёл.
Когда у сельчан пропадала животинка, шли к Чушке с топорами и жердями. Но всякий раз он отбрехивался: вон, от лесной козы шкура, голова и копыта. В лесу добыл, раненая была, так он своими руками свернул ей шею.
А ручищи у Чушки были – ой-ёй, огромные, бугристые, с чёрными ногтями, похожими на когти.
Ну что тут поделаешь? Уходили люди, бормоча угрозы, а Чушка провожал их глазами в красноватых прожилках. И никто не смел обернуться.
Вскоре по селу поползли слухи: пьянчужка Силантий, вышвырнутый из шинка собутыльниками, нарвался на служивых, которые сопровождали какого-то важного чиновного человека. Захотел раздобыть денег на опохмел, украл что-то. Был пойман и люто бит. Вырвался, побежал и упал невесть где.
Очнулся возле избёнки Чушки и сам увидел через плетень, как козья башка и шкура заворочались, копыта затряслись, и через миг по двору стал расхаживать живой козёл. А глаза у него горели красными угольками. И будто бы козёл сразу почуял, что на него, не дыша от ужаса, глазеет Силантий. Воскресшая животина подошла к плетню и сказала басом: «Молчи, мил человек. Будешь молчать – жить будешь».
Да где ж тут смолчать Силантию, который в шинке не раз крест закладывал! За полушку разболтал всё. И исчез.
А родни у него было полсела. Но никто не захотел кормить Силантьевых ребят, коих бегало двенадцать человек. Принялись искать, да всё напрасно.
Дальше ещё чуднее случилось. Пошла Силантьева жёнка справить нужду в огород – дело средь ночи было. Вдруг сзади ей на плечи опустились копыта и толкнули ничком в землю. А по голой пояснице шоркнула жёсткая шерсть. И вроде крикнуть жёнка не смогла, когда её зверь сильничал.
А как он с неё соскочил, извернулась несчастная, и в лунном свете разглядела на шее козла крестик, чуть обрубленный. Это шинкарь ещё при жизни Силантия проверял, из чего он сделан – из серебра или железа.
Жёнка молчала, пока её живот не стал пухнуть как на дрожжах. Чрево день и ночь словно ходило ходуном, в нём рычало так, что люди стороной обходили. Покуда Силантьиха в своём уме была, к бабкам обращалась – помогите бесовское отродье изгнать. Да кто ж будет руки-то марать!
А потом она, перед самыми родами, тронулась умом. Как начались муки, бросилась ловить своих детей и кусать их за горло. И всё орала: «Крови! Крови!»
Соседи сбежались, глядь – ребята кто помирает, кто прочь покусанный ползёт. А Силантьиха своё брюхо ножом кромсает и тянет в рот куски мяса.
Соседи похватали живых, а покойных и мать-убийцу закрыли в избе. И подожгли.
Когда пламя уже встало короной над крышей, толпу растолкал Чушка. Не обжигаясь, снёс доски, которыми заколотили двери, и скрылся в огне. И не только не сгинул, но и вынес в тряпице что-то шевелившееся.
Народ оцепенел и расступился, когда он прошёл к воротам с вопящим выродком козла и сумасшедшей.
С тех пор в селе стало беспокойно: каждая кормившая мать в одну из ночей вставала, как полоумная, и шла не одеваясь, босиком к избе Чушки. Об этом долго не знали – жизнь крестьянская такова, что, намотавшись за день, люди спали точно убитые.
Приезжий поселенец однажды проснулся от ребячьего плача. Глянул: нигде жёнки нет. И куда только запропастилась? А в избе полно народу, старики от рёва младенца заворочались, закряхтели; братово семейство из углов головы подняло; старшие ребята стали звать мамку.
Дверь в избу нараспашку. Выскочил поселенец, а жёнка по улице в одной рубашке бредёт. Догнал, схватил, а у неё глаза, точно во сне, закрыты, из груди молоко льётся. И тут до поселенца донёсся звук – козлёнок гдё-то мекает. Жёнка встрепенулась и стала вырываться. Поселенец поколотил её, приволок в дом и связал, потому что бесноватая билась и дралась по-мужичьи. Удержать-то удержал, только его жёнка сошла с ума, а дитя померло.
Почти все грудные ребята в селе перемёрли – кто ж кормившую из дома для бесовского непотребства выпустит?
И тогда мужики решили извести Чушку.
Сжечь.
Так и поступили.
Средь бела дня пробрались к его подворью, затаились. Но козёл с крестиком на шее вдруг взлаял собакой. Чушка выскочил за дверь, стал свирепо озираться. А поселенец, чья жёнка умом тронулась и померла, вытащил обрез. Громыхнуло, и Чушка свалился ничком. Мужики на него набросились, повязали, чем было, поволокли в дом. На зыбку, из которой не то меканье, не то плач доносился, даже не глянули.
Потом наметали соломы, плеснули найденным во дворе дёгтем и подожгли.
Столб дыма пронзал синее небо, пламя ревело, как голодный зверь, почерневшие брёвна трещали.
Когда рухнула дверь, из огня вывалился Чушка, чёрный, как головёшка. Он кого-то прижимал к груди.
Но приезжий пальнул снова.
И Чушка с ношей рассыпался угольками. Как и козёл, которого не тронуло пламя.
Пожарище скоро поглотил овраг. Люди стали называть его Чушкин Зад.
***
Всё это Веленя сызмальства слышал от взрослых.
А теперь сам увидел богопротивное место.
На дне оврага булькала смрадными пузырями тёмная густая вода. Вокруг не было ни травинки, ни кустика – повывелись от зловония. Земля покрылась разводами плесени.
Босые Веленины ноги разъехались в стороны, и он кувырком покатился вниз. Ободрался до крови обо что-то, но остановился прямо у чёрной воды, которая вдруг закрутилась воронкой.
В голове помутилось от боли, поэтому он увидел две тени, огромную и махонькую, которые поднялись из воронки, и услышал слова:
– Кровь…
– Он ещё жив!
– Пить… кровь…
– Он ещё не наш!
Видать, Веленя умом совсем тронулся, протянул руку, с которой стекали брусничные капли, прямо над маленькой тенью – а пусть хоть чуток выпьет, ему самому известно, что такое голод, который всё нутро выедает.
– Что просишь за свою кровь?! – вдруг взревела большая тень так, что земля задрожала.
– К матушке хочу… – заплакал Веленя, и мгла закрыла от него поганую часть мира, с которой он соприкоснулся.
Очнулся целёхоньким перед своим домом. За одёжку матушка его сурово отчитала, а бабушка тайком сунула сухарик – пожалела.
Так что Веленя знал, как поднять сгинувшего Чушку и что мертвяк выполнит просьбу. Давно нужно было попросить вернуть брата.
Кто брёл по лесу ночью, тот ведает, что без шишек на лбу не обойдётся: пустая тьма может обернуться стволом, а выступивший корень вывернет ногу, и тогда все сучки и хворостины, что прячутся в траве, тебя догонят.
Велене, видать, помогла птица-ночница, с которой он разговаривал, вытянув руки перед собой и вытаращив невидевшие глаза во мрак. Отвела от него все напасти. Только от одной не смогла оборонить.
Веленя заметил сбоку тропки полянку. И хоть знал, что днём в этом хоженом-перехоженом месте никогда её не видел, свернул с пути. Зачем? Это известно только лукавому, тому, кто людей в заблуждение вводит.
На полянке в слоях тумана, или лунной пыли, или густого морока, мужик копал яму, похоже, могилу. Рядом сидела девка, совсем молоденькая, каких ещё взамуж не берут. И до того мужик показался знакомым, что Веленя на миг о своей цели забыл. Такого в селе не было. И не приезжал никто похожий из волости. Острая детская память подсказала, что Веленя подобное лицо видел в осколочке зеркала. Значит, вроде сродственника этот человек Велене. А может, он не просто сродственник, а кто поближе.
.
.
