ВАСАБИ

— Вы чУдно выглядите.

— Не смешите меня, — говорит она, махая кокетливо притом правой ладошкой с дорогим маникюром, по которому я сразу определил её безраздельное владычество в лавке. — Мне сорок пять, мой мальчик. И я ни разу за все это время не встречала герантофила.

— Ну, какие ваши годы.

Она смеётся.

Вместе со мной.

И я понимаю, отчего ей дали такое прозвище. Оно показалось мне странным и немного вульгарным поначалу. Но спустя это короткое время я так же отчетливо представляю, что вульгарность и мамаша-васаби это две почти что совместимые вещи на грани самого последнего рубикона порядочности.

— Я прожила в Америке долгое время, — говорит Оитсуко, — и теперь моя дочь разговаривает со мною как неандерталец с индейцем. Хотя я не жалуюсь. Много была в отъездах. Не бывала дома. Вам наверно без толку выслушивать блюз дождливых дорог…

— Вы попали в самую точку, Аннэт.

— В каком смысле?

— Я не мог подобрать эпитет к дождливой погоде.

— Так вы пишите?

— Немного.

— Знаю я вас. Такие, как вы, приезжаете в нашу страну, храня в сердце сакуру и веточку «саби», но вы ничего не знаете о её культуре и ценностях. Сплошные романтики встречаются здесь, ни одного герантофила.

— Мне по душе внутренняя углубленность, — парирую я уже успевшее перейти в вульгарность сожаление госпожи Оитсуко. — А ваше «ваби» красивее, чем любая пышная сакура.

Она понимает. Это немного сбивает её с толку.

— Наверно хорошо, когда бизнес идет в гору, — продолжаю я.

— Что вы, — отмахивается она вновь, обводя пустующий зал скучающим взглядом. — Какой это бизнес? Средство к существованию, скорее будет более правильно.

Она молчит какое-то время. Потом продолжает, притрагиваясь к шее красно-бордовым маникюром на длинных ногтях:

— Я не настолько хороша. Разве что внутренне.

Улыбается, следя за моей реакцией.

Я смеюсь. Не могу больше сдерживаться.

— Я старая вешалка, горбатящаяся в этом проклятом семейном бизнесе, а мой муж пердит на диване, переключая каналы ти-ви. Какая радость, что моя дочь не берёт пример ни с меня, ни с него.

Заходит клиент.

Уже очень поздно.

Наверно он из таких же, как я, думается мне, и госпоже Васаби будет сегодня нескучно. Но она не удостоила его даже взглядом. Обычный прохожий. Пора прощаться. Я кланяюсь слегка, неуклюже. Оитсуко машет мне рукой на подобную деликатность.

Потом мы встретимся вновь, за столом в небольшой кофешки на углу её магазинчика, — днём, в смену её работницы, и непонятно по какой причине госпожа Васаби пожертвует выкроенными двумя часами, а чуть погодя и всем вечером для нашей беседы.

Наверное, из-за скуки, а быть может, из-за внезапно возникшей симпатии. Но большего она себе не позволит. Я буду вспоминать это с каким-то недоразумением, а быть может и с какой-то ответной реакцией за её добрые шутки. Впрочем, нормальному человеку, которым я никогда не был, они явно покажутся ненормальными.

— А ненормальность, — скажет потом госпожа Оитсуко, — это отклонение от нормы. Но почему-то никому до сих пор неизвестно, что она собой представляет.

Интересно, догадывается ли она, что сейчас цитирует классика.

На ней какое-то лёгкое платье зелёного цвета, а лак для ногтей изменён в пользу гармонии, подчеркивая невиданного мною доселе на ней наряда.

— Огурцы вы купили напрасно, — хлопает она меня по ладони, после подтрунивания над своим собственным репримандом.

— Нет, — говорю сквозь слезы, — мне очень хотелось. Скучаю по русско-украинской еде…

— Так вы… — Она выглядит немного запутанной. — Откуда вы?

Наверняка она решила, что у меня какой-то странный акцент для центральной Америки, так что сразу приняла меня за одного из ее обитателей. Южнее или севернее.

— С того полуострова, — не скрывая иронии, попиваю молодое вино из поданного мне официантом бокала, — который воспет классиками в русской прозе.

— Куприн, — неожиданно выдает Оитсуко.

Нисколько не удивляюсь:

— Вы читали что-то из английских изданий?

— Да. Мне очень понравилось. Балаклава, — говорит Оитсуко, поднося свой бокал к щеке.

Наклоняется во вторую ладонь.

— Не припомню какой это был рассказ.

— Я тоже, — пытаясь припомнить, огорчаюсь я.

— Вы много курите. Так можно попасть в книгу рекордов Гиннеса, — наблюдая отсутствие моей реакции, продолжает Васаби. — Думается, посмертно…

— Я всегда испытываю днём какую-то тяжесть и мне плохо думается, а к ночи становится как-то легко и комфортно.

Васаби ждет.

— А курю я так, когда слушаю музыку одной чертовски меткой женщины…

— Какую?

— Maneater, — отвечаю я, прячась за кулак с сигаретой. Рассматриваю донышко чашки с кофе.

.

.