Автор: — И вправду, — согласятся во мне Чарльз Даттон, Стэйси Тревис, Джонатан Линч… те, кого я помню из моего одинокого детства, с сухими зачахшими ветвями, сквозь которые видно чёрно-синее небо, с рваными облаками, зависшими над чёрной улицей без фонарей, и плывущих тяжело в безветренном колодце дворов.
Ничто не шевелится. И только вода, с большим трудом, вяло прокладывает себе дорогу, минуя камни и чернозём. Редкими тонкими ручейками наполняет лес тихим шепотом, в котором время от времени, вдруг слышится треск сучьев. Резкий и громкий, взрывающий глухоту и безмолвие стоячего воздуха.
Покажется, будто стрекочут цикады. Но так далеко и так тихо, что потом этого и не вспомнить. Словно во сне, из которого есть только одно спасение – принять факт того, что здесь есть покой, есть умиротворение; всё, кроме зелёного ковра, выстлавшего пустующий лес. И здесь не цветут цветы, и не пахнут пряные клёны, не роняют жёлуди величественные дубы, не резвятся белки. Запасаясь к маленькой смерти, по которой наступит новая жизнь, не бегают полёвки. Сон, который всплывает обрывками испорченных, дешёвых и не оцифрованных кинолент. За пеленой дыма и чашкой кофе, как в кругу закинутых в омут своих напастей и не находящих отклика страстей – алкоголиков на терапевтическом сеансе, приложу “Herzlichen Gluckwunsch zum Geburstag” – “Happy birthday” оттиснутыми на поверхности одной из её сторон к щёке; почувствую тепло и открою вновь окна.
Чтобы подивиться на опустевшую улицу, с тем, дабы разбито отметить свои самые неприятные мысли…
И неужели я такой один?
Неужели я один такой?
Но нет. Ко мне присоединятся братья. Когда слушаешь елейный голос реклам, диктующих твою жизнь, это заставляет тебя плевать на асфальт.
И слушать свои слова, прислушиваясь к тому, что ты сказал не так…
Но сегодня, сидя на веранде моего номера, в отеле, я позволю себе немного больше, чем закрыть глаза и отлучиться снами.
С тем чтобы заиметь ясную голову, на которую я буду принимать кофе, и закупоривать сосуды густым дымом последних сигарет. В пачке, отысканной мною из тайника, который я сам себе устраиваю.
Здесь не пахнет ничем, кроме сацумского фарфора и выхлопных газов большого города.
Но и те растворяются к ночи, — глубокой и покойно раскачивающейся в фосфоресцирующем свете уличных фонарей.
‘Ere are the Devil. The place smells good.
Тревожное ощущение в предвкушении авантюр овладевает последней из моего “Chesterfield”, и я касаюсь ребристой ручки с фигурным декором. Прохожу внутрь, останавливаясь на минуту, чтобы лучше расслышать придверной колокольчик.
Я заглядываюсь на люминесцентные лампы, трепыхающиеся разряженным вакуумом внутри длинных колб, продолговатыми трубочками, расположившимися под потолком.
Прислушиваюсь к встречающей меня тишине, — спокойной, обманчивой внутри обездвиженного пространства магазинчика.
Лёгкий, щекочущий сквозняк проплывает мимо, и я вслушиваюсь теперь в голоса, — тихие, неторопливые, — шуршание и глухой стук консервных банок на полках в небольших узких проходиках, плотно заставленных спиртным и бакалеей, консервированными шиитаке и шампиньонами, бумажными пакетиками и собачьим кормом.
Возьму молока и две пачки чипсов. Потом передумаю, отдавая должное бэйтсвилльцу за здоровую пищу, и положу одну из них на место. А возле стойки у кассового аппарата с изнуренным ночными сменами лицом хозяйки совсем уже позабуду советы альтернативной медицины и натуропатии, глазея на шикарную полку с сигаретными пачками.
Но нет, я не собираюсь ещё уходить.
Сделаю вид будто бы забыл что-то, положу бумажный пакет с покупками, и буду шататься по закоулкам этого небольшого, почти что домашнего магазинчика, устроенного с каким-то Бренновским стилем, достойным самого великого декоратора восемнадцатого столетия, и даже найду, что каждому сейчас неохота выходить в слякотную дождливую погоду.
За стеклами окон тенькает дождь, но его неслышно и лишь длинные полосы, меланхолично стекающие на асфальт, отражаются в зеркалах и заставляют недавно зашедших, — крикливых, забывших что-либо к дому или пришедших так же, как я, — бродить в небольших тесных проходах, одиноко сталкиваясь внезапно, и вдруг обнаруживая присутствие кого-то, кроме него. Привыкать и вновь, не обращая никакого внимания на новые лица, осматриваться, обнаруживать этикетки с надписями адресов изготовителя, перечня консервантов, эмульгаторов и содержимого шоколадного батончика. Делать выбор в пользу здоровой пищи.
А дождь льётся какофонией быстрого блюза, сменяясь передышками озонового слоя между разрядами тока и стохастических маршрутов ветерка, сдвигающих и сталкивающих меж собой тучи, свинцовым саваном покрывшим сплошной битум серого тротуара и автострад.
В такую погоду я обычно чувствую запах цветущего кактуса. Пахнет как гвоздика, но тоньше и резче.
И я думаю, его чувствует и эта женщина, рассматривающая еду для собак. И этот ребёнок:
— Мама, — она что-то говорит на незнакомом мне языке, медленно, уставши, и мать дает ей банку с шиитаке.
Девчушка тщательно изучает этикетку и рассматривает грибы.
Они уходят последними. А я продолжаю кружить меж полок, — пригреваясь и пристрастившись к блюзу ночных дорог, к тишине звякающего время от времени колокольчика.
Уже реже, совсем редко. Раз за двадцать минут, и дожидаюсь пока он не стихнет совсем, а я не останусь один на один с хамскими мечтами об одиночестве, — неполном, таким, которое следует лишь за полным комфортом от необходимости в ничтожно малых встречах, поставке услуг, когда есть продавец, есть дорожный патруль и пьяница не в состоянии поднять руку, чтобы попросить милостыни. Пусть будет и он.
Но здесь не так много таких забавных стариков.
Говорят, Япония скоро выйдет на первое место по угону автомобилей. Но поверьте мне угон дорогостоящих автомобилей целиком приоритет русских и негров.
Какие еще новости? Я припоминаю их, перебирая в голове немногочисленные репортажи, которые между привычкой излагать на бумаге, я смотрю и избавляюсь от них…
Когда мы засыпаем один человек умирает.
Рекламные ролики прочно угнездились в моём сознании, и я переключаюсь на изучение этикеток, перебираю банки, консервы, пакеты и завернутые в слюду продукты. Но в какой-то момент мне это надоедает, и я просто притрагиваюсь к ним пальцами. Прохожу мимо.
Холодная вода испытывает моё терпение. Но я упрямый малый и у меня много времени.
Вода, наконец, становится горячей, такой, когда на грани, чтобы отдернуть руку, но я всегда вспоминаю йогов и, может быть, кто-то поверит, мне это помогает. Спустя время делаю её чуть прохладней и вымываю чашку. Я купил её на улице, — ту красную с белыми пожеланиями дня рождения, столь несвойственной окраски для культуры страны, в которой сейчас прибываю.
Очевидно, она каким-то невероятным образом ухитрилась просочиться с внешних рынков.
Шёл дождь, как и почти всё время. Дороги продувало ветрами, а продавец был не в духе.
Такие продавали раньше и давали за просто так во время акции от Nescafe — “70 лет”.
Тогда я задумался, сколько мне, и передумал считать.
.
.
