Автор: Ехать предстояло немалое расстояние, и мы стали устраиваться в занятом нами двухместном купе. Разобрали вещи, постелили постели и уселись за столик, ожидая, заказанный проводнику чай. Пока прибыл чай, мы так и не успели сказать друг другу ни единого слова. Они, эти слова, жили в нас, просились наружу, но их было так много, что мы никак не могли определить, какие из них должны стать первым откровением в этом нашем то ли дружеском, то ли любовном нахождении визави. В этом согласованном ожиданием слов безмолвии за бесконечным чаепитием, прошёл наш первый день, а, может быть, вечер, а скорее всё время нашего первого совместного передвижения куда-то, неожиданное, направленное в пространство, где должно было произойти или случиться всё, для чего мы и двигались туда. Наконец, помолчав ещё недолгое время, мы стали укладываться. Я вышел из купе, чтобы не стеснять своим присутствием приготовление ко сну моей попутчицы, как всякой дамы, обречённой терпеть мужское, незнакомое соседство в дороге. Когда я вернулся в купе, на столике жёлтым пятном горела свеча (где она сумела её раздобыть – ещё одна тайна), которая могла высветить предметы на самом столике, да тьму окна, между колыхающимися в дуновении этого слабого света занавесками. Раздевшись, я прилёг на дорожную постель и тут в голове моей принялись твориться необыкновенные мысли. Это были мечты, очень скоро обратившиеся страстным желанием обладать этой невидимой мне сейчас женщиной, совершенно незнакомое раньше чувство притяжения, несвойственное моему повреждённому одиночеством разуму, подняло меня со своей постели и бросило в её объятия. Прошу прощения за преувеличение в желаемом, никаких объятий не случилось, по крайней мере с её стороны. Не было никакого сопротивления, но прикосновения к ней показались самым долгожданным блаженством, во мне пробудился юноша, так долго ожидавший благосклонности обожаемого объекта своих мечтательных грёз. Судорожными, торопливыми движениями я сдёргивал с неё бельё, кое-как освободил и себя и, всё глубже проваливаясь в неё, низвергнулся всем своим желанием, освобождаясь сразу от всего напряжения ранее прожитых лет. После каждого страстного пропадания в ней мне казалось, что она может исчезнуть из моих объятий, раствориться в полутьме вагонного купе, сгореть в колыхающемся от моих движений, пламени свечи. Только я отпущу её, ослабну, её не станет, как не было её до нашего неожиданного знакомства в кафе. Снова и снова я жил в ней, отрываясь, всё дальше и дальше от своей прежней, понятной мне жизни. Это было начало безумия, моего плена чар этой женщины. Так, не размыкая объятий, с каждым разом всё более сладостного извержения лавы моего вулкана в неизведанный космос, я всё больше отдалялся от своего прошлого, будто само движение в глубины её плоти, смыкаясь с движением поезда, уносило меня в неизвестные, но желанные для меня долины рая, а, может быть, преисподней. Когда утренний свет выразил удивление на её милом лице, я стыдливо прикрыл глаза, вспомнив о своём юношеском порыве в движении к ней. Но, как потом показалось, свет в её глазах, смешиваясь с приветливой утренней розовостью окна, горел женским восторгом благодарности моей мужественности, но, конечно, это и был тот огонь самообмана, в котором я желал исчезнуть и родиться вновь, но уже только для неё. Только увидев утром её лицо, мой разум понял, что это присутствие не бред влюблённого, не мираж воспалённой тьмы, а живое и очень нежное создание. Но от живого прикосновения к ней боязнь её возможного исчезновения не покинула меня ни этим утром, ни в последующем времени нашего общения. Моя спокойная, разумная жизнь закончилась с появлением очертаний её лица в этом брезжащем свете нового, ещё не совсем понимающего себя, своего рождения дня. Едва увидев это, уже милое моему сердцу видение, я заснул, как спят маленькие дети, потерявшие и снова нашедшие материнскую грудь. Мне снился таинственный остров, весь поросший тропической растительностью и на этом клочке земли я находился совершенно один, но должен был кого-то отыскать и потому вторгался в густые заросли кустарника, но никого там не находил и снова возвращался на берег какого-то моря и, остановившись, смотрел вдаль, поверх водной глади, ожидая появления чего-то нужного, но неизвестного. Этот совершенно необжитый людьми остров был полон звуков, и по замыслу сновидения мне поручалось отыскать в этом разноголосом хаосе свою мелодию, которая приведёт к удаче поисков. Мелодия находилась, подхватывала меня, уносила за собой, но на каком-то отрезке пути обрывалась, как и сам путь, и я оставался то на берегу моря, то увязал в глуши зарослей, или замирал у пропасти на горных кручах, ещё дальше от цели, чем в начале поисков. В конце своих бесконечных походов за ведущими куда-то звуками мелодий, мои мышцы страшно утомились, и я упал прямо на берегу, в волны прилива, не в силах пошевелиться, чувствуя, как вода ласкает мое тело, смывая с него усталость. Внезапно мощная морская волна подняла меня от земли и понесла, отдаляясь от суши, пока сам остров, ещё виднеющийся в усталом изумрудном свете, не превратился в небольшое пятно, объединяющее вокруг себя волнующуюся, необъятную стихию воды.
Проснулся я в таком же блеклом свете, исходящем от вагонного окна, но, как оказалось, уже вечернем. На меня с молодого и очень красивого женского лица смотрели, излучавшие таинственный изумрудный свет глаза, сияние которых вначале показалось продолжением моего загадочного сна, зелёным маревом, где исчез тропический остров. Помнилось лицо этой женщины, но сама она оставалась для меня незнакомой и я не смог, как не пытался, возвратить, в памяти, ощущение прикосновений к её телу, восторг исчезновения в ней, её ласки. Все события прошлой ночи исчезли в очаровании изумрудного взгляда, как исчез в этом свете остров из моего сновидения. Я видел только глаза, не ощущал себя, своего присутствия в этом взгляде, видимо, прошлой ночью полностью пропал в любви, растворился в сказке, сочинённой самим собой. Она, эта женщина, стала каким-то неожиданным началом, без всякого продолжения, остановившимся чудесным мгновением, ожидавшим моего понуждения к совсем неизвестным действиям. Она ждала продолжения своей жизни и светом изумрудных глаз звала её к себе. Она уже обнимала взглядом весь мир и я, пока находился в его центре, в её глазах таилось любопытство и страх юной девочки, вдруг почувствовавшей себя женщиной. Всё это таинство было запечатлено в её облике, вросшем своим присутствием в сумрак вечернего света, падающего из вагонного окна. Чем было моё присутствие в её остановившемся, потустороннем взгляде, оставалось загадкой, и я боялся пошевелиться, пытаясь оттянуть момент откровения будущих, возможно, роковых для меня минут.
Но вот взмахнули её пушистые ресницы и она светом радости своих глаз, потянулась ко мне:
— Вы проснулись. А я вот тут дожидаюсь. Уже вечер и я просто истосковалась без звуков вашего голоса.
Сразу столько радости зазвучало в её словах, неподдельной, детской, что я быстро поднялся и нежно обнял всю её, за эту короткую речь, показавшуюся в тот сладчайший миг прекраснейшей песней. Она прижала своё лицо к моей груди, и я почувствовал, как тепло долгого ожидания проникает в моё сердце и наполняет очарованием наше новое свидание. Да, именно свидания. Вот такого всегда радостного и светлого, как в юности. Свидания, которого долго ждёшь, томишься, что быстро проходит, минует, как счастливая ночь и даже целая жизнь, потому что всякая жизнь есть ожидание счастья, своего, понятного только тебе, твоему сердцу, искромётного и, может быть, по разным причинам незамеченного, но напоминающего о себе в разлуке щемящим сознанием потери. Но моё счастье находилось рядом, неотделимо от меня, было выдумано мною, как песня, которой ещё не виделось конца. Откуда оно явилось, как нашло меня и когда успело стать бесконечным, пленив все мои мысли, не давая им вырваться на волю или хотя бы вспомнить своё прошлое, в котором остались лишь какие-то огоньки, появляющиеся и исчезающие за окнами вагона надоедливым мерцанием исчезающего мира, где живут, остались жить люди, привычки, места недавнего присутствия, но всё это оторвалось, как пуповина и мелко подрагивая, немыми зигзагами отдалялось от моего нового рождения в совершенном беспамятстве уносило меня в радостную неизвестность. Двухместная камера нашего заключения – вагонное купе, превратилось в то место моего рождения, до которого ничего ещё не было и потому не хотелось никакого раздолья, воли, всё находилось здесь, рядом, всего хватало. Как полно всего, когда не знаешь, что ещё где-то и что-то есть, может, лучше, может, хуже, но нетронутое тобой, неодухотворённое, куда мы не добрались и ещё даже не желали с этим всем новым для себя миром, встретиться. Начало любви всегда одиноко, отделено от напастей и потому так счастливо в шалаше, в малом пространстве, оно должно насладиться собою, прежде чем обернуться жизнью.
— Тебе хорошо со мной? – спросил я, как всегда спрашивает влюблённый.
— Не знаю, мне ещё не приходилось любить и я не понимаю свои чувства. Ты первый мой мужчина, мой создатель, мой Бог. Я благоговею перед тобою, перед всем, что ты делаешь и люблю тебя, как любят отца своего, но пока не знаю, как любит женщина, потому, что я ещё ребёнок. Ты создал меня недавно и, конечно же, переживёшь наш роман и начнёшь другой, а я замру после окончания твоих фантазий, но буду оживать для читающего будущую книгу и у меня будет много влюблённых в меня мужчин. Зависть женщин не потревожит мою вечную, недосягаемую душу, если ты упомянешь о ней в продолжении повествования, но то, что происходит со мной сейчас, это мгновение единственной настоящей моей жизни. Пока ты со мной мне будет дано многое в этом мгновении, но ты уйдёшь, и кончится радость и едва ли найдётся читатель, который сможет воскресить меня в нынешнем образе, потревожить — да, но понять вложенную в меня душу – никогда. Это можешь понять только ты, а будущие всплески короткой читательской любви и ненависти будут непродолжительны, а, может быть, продиктованы извращённым мышлением. Но сейчас я живу в благоговении и лучшего чувства мне уже не сыскать в будущем. Я хоть и не совсем настоящая, но женщина и живу только сию минуту, а дальше пустота, как там, за окном. Лишь пространство этой комнаты наполнено жизнью и мне хорошо – незачем что-то помнить, ещё не на что оглядываться, сравнивать, и это так замечательно, что страшно выходить отсюда, но ещё больше пугает неизвестность того времени, когда мы приедем на место и придётся покинуть всё, к чему так и не успею привыкнуть. Боюсь выйти в мир, совершено мне незнакомый, и тебе, наверное, тоже. Мне чудесно оттого, что я ещё нигде не была и не знаю, какими бывают другие помещения и люди, но сейчас мне этого и не нужно, сейчас всё будет так, как думаешь и говоришь ты.
.
.
