Приморский дневник

Подъезжаю к Рудневскому мосту, дощечке, положенной на вертикально стоящие спички. Так кажется, потому что мост узкий, двухполосный, и головокружительный. Высота опор – тридцать метров, это двенадцатиэтажный дом, примерно. Внизу – проезжая часть с коробочками автомобилей. А раньше там Первая речка текла. Речку куда-то завернули, русло высохло. Сверху бросили мост, связали две отдалённые части города. Веселись, Владивосток. Правда, долго-долго, двадцать лет, не решались запустить здесь движение. А в девяносто третьем перекрестились и открыли. А в две тысячи одиннадцатом опять задумались. Запретили проезд тяжеловозам, поставили ограничительную рамку, но упёртые фуры по-прежнему рвутся, куда уже нельзя, и рамку сбивают.

Подъезжаю. Думаю: авось, пронесёт. И каждый, должно быть, думает: «Авось…» Я бы лично здесь плакат повесила с обеих сторон: «Путник, жизнь твоя дрожит на Рудневском мосту, как слеза на реснице». Опоры-спички – полые внутри, бетон в них то ли забыли залить, то ли украли, когда строили в далёком семьдесят втором году. К тому же, стоят эти «спички» на подвижном грунте бывшего речного потока. От этого мост колеблется, плиты расходятся. Дырки латают. Трещины на опорах контролируют. И конструкция действует, живёт, доказывает: Советский Союз непобедим, ибо даже брак советский, на поверку, весьма надёжный, качественный брак.

Мост позади, пронесло! Ещё километров десять – и красивая арка в конце пути, и охранник на входе спрашивает, зачем пожаловала. Блею про зажигание. Поднимает шлагбаум.

Автосервис «Бег» – хитромудрое заведение. Здесь умеют извлечь приличную прибыль даже из незначительной работы. Но я платить не собираюсь, а за консультацию денег не возьмут, мы давно знакомы.

Мастер, маленький, белёсый, крутит зажигание, слушает нежный булькающий звук, чешет в затылке, зовёт подмогу. Чешут уже вдвоём. Объявляют:

– У вас инжекторная рейка шалит.

Аллилуйя, теперь я знаю, что такое инжекторная рейка. Вот она, узенькая, длинная.

– И что? Эту штуку я менять не буду.

«Беговцы» знают, что не буду, и дают дельный сногсшибательный совет.

– Вы на неё тряпку мокрую кладите, чтобы остыла. Тогда заработает. У нас уже были такие случаи.

Машина отдохнула в прохладе бокса, заводится без мокрых тряпок, торопится унести колёса от чудо-специалистов.

К слову сказать, тряпкой я так никогда и не пользовалась. «Мой» механик полностью снял обвинения с инжекторной рейки и привёл в порядок зажигание.

Солнце скрылось. Холодный ветер порывами с Охотского моря. Здравствуй, морось, давно тебя не было. Натягиваю свитер. Что бы ещё надеть? Хорошо, что я почти дома. «Почти» – не значит, что буду там через три минуты. Пять часов вечера. Все, кто был в городе, возвращаются в спальные районы. Стою в пробке, радуюсь – это последний затор на сегодня. Заветный поворот, разбег-взлёт на родную террасу и – опять затор! Два японских коня впереди без признаков жизни. Собирается очередь. «Террано» бодается с «Кашкаем». Стоят и смотрят друг на друга, как коты перед боем, вот-вот ударят по усам. «Террано» в своём праве, он, точнее, она (за рулём женщина) следовала указателю. А мордатый водитель «Кашкая» нарушает. Да и не может иначе. С другой стороны дома дырки латают, проезда нет. Теперь кто-то должен уступить. Сворачивать некуда. Справа здание, слева обрыв. «Кашкай» набычился. Женщина в «Террано» охватила руками голову, будто хрупкий сосуд, в котором звенит, переливается боль, поперёк лица отчаяние. У неё, наверное, был трудный день, сто километров в пять концов, десять пробок, а теперь ещё это. И в спину гудит нетерпеливая очередь. «Кашкай» сдаётся. Пятится.

Вечером долго не могу заснуть. Газоны, парковки, дороги, пробки. В спину гудят. Лезет в глаза инжекторная рейка. Под Рудневским мостом далеко внизу ниточка шоссе. Если падать, костей не соберёшь. А завтра всё сначала и всё то же. Долго не спят граждане города у моря, приходят в себя. Далеко за полночь желтеют сквозь туман окна.

Наверное, есть места, где можно вставать с солнцем. Ступать босиком в тёплую пыль, гулять в поле и в лесу, дышать цветами и травами, а не бензапиреном, слушать тишину, жить среди деревьев, а не среди машин. Никуда не спешить. Ни от кого не уворачиваться. Никому не мешать. Просто жить. Владивосток, ты меня достал!

Но это пройдёт. Завтра закончится морось, или послезавтра, или через две недели, короче, когда-нибудь! Июль будет тёплым, и, если не июль, то август, точно, согреет наши скалы. И море отдаст все свои туманы. Встанут в чистом небе высокие купола облаков. Мы поедем на Шамору. Простор ослепит солнцем. Если не будет солнца, природа сотворит другое чудо. В пасмурный день вода отразит серое небо, покроется перламутром, горизонт растает. Ляжем в мерцающей вечности, заснём в мягком движении волн, как в колыбели. Бог не пожалел соли для Японского моря. Местные, действительно, спят (или грезят) на воде. Не на матрасах надувных, а на покачивающемся, «жидком», так сказать, ложе.

А если начнёт штормить, будем скакать, как пробки, и визжать от восторга, буравя кипящий пеной вал.

Потом придёт осень. Бухты всё ещё будут дышать теплом. Вспыхнет тайга вокруг таким ярким багрецом, таким слепящим золотом, какого не встретишь ни на юге, ни в средней полосе России. Солнце всё своё сердце отдаст листьям, и деревья запылают неистово перед суровой зимой.

Люди уйдут с пляжей. Море очистится. В лучистой прозрачной воде загорятся морские звёзды. Побегут по кромке прибоя кулички. Сядут на скалах бакланы.

Покинув море, помчимся в город по серпантину, высоко, среди облаков. Первый перевал очень крут, пыхтит тяжеловоз, еле тянет, собрал позади себя легковушки, будто стайку чаек. Приуныли «японки», ползут. Водители тоскливо клянут препону. Тяжеловоз выдохся, съехал на обочину. Вырвались, полетели машины-чайки, перемахнули перевал, и будто сорвались в простор, в синеву, в драгоценный блеск бухт. «Где ты ещё такое видела?» – спросит сердце. «И больше не увидишь, – добавит печально. – Поэтому смотри, смотри во все глаза, запоминай. Лети, пари, ликуй, пока есть время. Пока это всё – твоё, ибо отнимется».

«Эти места, как любовь, – сказал один простой мудрый человек. – Увидишь раз – не забудешь никогда».

Это правда. Не бывает любви без страдания, не бывает любви без блаженства. Город-кошмар, город-адреналин, город-тоска, город-солнце, город-простор, светлые задворки земли. Владивосток, каменный цветок на изумруде сопок, в синей оправе моря, моя вторая родина. Каким ты проснёшься завтра? Будет ли солнце? Жду, надеюсь. Никогда не забуду.

Удивления достойны

Всю ночь бушевал осенний тайфун. Началось, как всегда, в ноябре: на небе открыли шлюзы, хлынул потоп, и город, как Атлантида, пошёл ко дну в тёплых водах. Ветер налегал со стороны тропической Окинавы. А потом принесло морозную свежесть с Охотского моря. Вода на дорогах замёрзла. Выпал снег, укрыл белым пухом чёрный лёд.

Утром я не решилась сесть за руль. У машины пока ещё не выросли когти, чтобы цепляться за отполированное шоссе. Отправилась на службу пешком, всё вниз-вниз, отвергнув сверкающий слалом тропинки, цепляясь за камни и ветки. Потом – по лестницам. Здесь проще. Падаешь на поручень и скатываешься, как с горки, пролёт за пролётом, до проезжей части внизу. Главное, не потерять металлическую опору под рукой. Ура! Ровное место! Парк Минного городка. Три озера в ряд, прямые аллеи. Прежде под каждым озером был склад с минами. Кое-кто шепчет, что боеприпасы и посейчас там.

Подгребаю к месту работы. Вижу маленький праворульный Витц. В России машина такой марки не водится. Обитает только на Дальнем Востоке – японская мини с полным приводом. Малютка приткнулась у входа, черпает капотом наметённый за ночь сугроб. Это приехала наша сотрудница. Водительского опыта у неё тоже «мини», но прискользила по первопутку.

– А вы пешком?

Наша ассистент, Серафима Дмитриевна, отважная леди шестидесяти восьми лет, «прискользила» на автобусе. Такой тип передвижения тоже требует мужества и терпения. В ночь после осеннего тайфуна транспорт плохо ловит поверхность, едет вкривь и вкось по кромкам обрывов, а в иных местах задумчиво встаёт поперёк дороги, мечтая о коньках вместо резины. С обеих сторон задумчиво выстраивается автомобильная пробка. Нет, всё-таки на своих двоих через сопку – самое надёжное.

«Вы пешком?» – звучит как приговор.

«Ты, имеющая руль, побоялась дороги! И кто ты после этого? Как тебя называть?» – слышится мне, хотя Серафима Дмитриевна, конечно, не говорит этого вслух.

– А Ирочка на машине приехала. Приморочка! – роняет она, перебирая бумаги на столе.

И всё. Больше ни звука.

Ладно. Я потом реабилитируюсь. Научусь цепляться колёсами за лёд, трогаться на скользком подъёме, отважно скатываться вниз с очередной сопки и не чувствовать себя при этом червяком в неуправляемой консервной банке.

И, может быть, орлица Серафима Дмитриевна и меня одарит тогда почётным званием: «Приморочка!

Местные гордятся своими женщинами. Недавно на вокзале я видела электричку. На зелёном боку крупными белыми буквами сияло: «Уссурочка».

Я не была в Уссурийске, но знаю, что там очень-очень красиво. Мамочка, ездившая на побывку к сыну в тамошнюю колонию, восторженно живописала заснеженную тайгу вдоль трассы. Ещё одна жительница Владивостока со слезами на глазах вспоминала, как когда-то, в детстве, пасла на окраине Уссурийска коз, в осеннем пламени долин, в пожаре сопок. После её рассказов кажется мне, что в чудо-городке повсюду лебедями плавают, высоко держа голову, удивительные уссурочки, иначе с чего бы называть электричку ласковым дивным словом? Кстати, бывшая пастушка тоже красавица. Глаза – тёмный бархат. Блеск улыбки, мягкий голос очаровывают, затягивают. Так, должно быть, попался в сети японец в далёкой Ниигате. Многие приморочки ходят в синий океанский простор: буфетчицами, уборщицами, работницами по разделке рыбы. Суда во время лова повреждаются штормами и встают на ремонт в доках ближних портов. Так случилось, что судно с экс-пастушкой ошвартовалось в Ниигате на целых три месяца. Красота бывшей уссурочки сразила местного жителя, и он долго умолял молодую женщину стать хозяйкой маленького домика и госпожой сердца. Но за тысячу морских миль, во Владивостоке, ждал маленький сын. Приморочка почему-то не захотела подарить ему желтолицего папу вкупе с чужеземным гражданством. Три месяца каждый день японец приходил на причал и тосковал, созерцая ржавый сейнер, ловя каждое движение на палубе.

Ремонт закончился. Судно выбрало трап, качнулось на свободной волне. Японец забился в слезах. И долго, долго плакал, пока чёрная точка корабля не растаяла в блеске волн, в сиянии неба. Интересно, нашёл он потом равноценную замену обаятельной приморочке-уссурочке? Или сохранил до сытой почтенной старости образ первой любви? В памяти, в сердце?

Приморочки – удивительные создания. Это особая порода женщин, населяющая Дальний Восток от плодородной Золотой Долины до беспокойной ветреной кромки океана.

Они красивы. Нигде в остальной России я не видела столько красивых женщин, собранных в одном месте. «Цветы» Приморья взращены причудливым смешением кровей. Здесь, на перекрёстках дорог и времён, сошлись древние айны, пра-обитатели этих мест, и таёжные племена, и морские офицеры-дворяне, и ссыльные поляки, и политзаключённые царской России, а также бесчисленные корейцы, китайцы, моряки, торговцы из Америки, мигранты из Украины и волна высшего сословия, искавшая на побережье последний приют и защиту от власти советов.

Приморочки сильны. Им приходится бороться с ветрами и холодом, прыгать по обрывам, карабкаться по лестницам. Однажды я посчитала – к нашему дому со дна пади ведёт двести семьдесят пять ступенек. Много это или мало? Поймёшь, когда одолеешь. И это не самая большая дистанция. Выше нас ещё одна терраса с ещё одним жилым массивом. Прибавляем к двумстам семидесяти пяти ещё сто пятьдесят, и вы у цели, о, благородные, ловящие рукой облака.

.

.