Автор: (Основано на личной истории и посвящается человеку, чью работу посчастливилось наблюдать неоднократно)…
Шли вторые послеоперационные сутки. Аля перегнулась через борт кроватки и попробовала губами лобик: он был, наконец, прохладный. Она так ждала этого, что не заметила, как забылась. Вздрогнула, когда поняла, что шея затекла и где-то под лопаткой снова заклинило. Сильно хотелось пить, только сейчас она это почувствовала; до этого, пока длились эти суматошные дни и ночи, она так редко ела и пила, что уже и забыла, какого это: быть голодной и хотеть воды. Сделав глоток, она опять перегнулась и попробовала лоб: он оставался холодным. Аля села и беспомощно тихонечко заплакала; отпустило. Сашка спал крепким сном богатыря. Он и был ее богатырем, ее тылом и соломинкой, что держала на плаву уже третий год. Тихонечко засунув градусник ему подмышку, она замерла, отсчитав положенные пять минут, вытащила и со слезами записала так долго ожидаемые цифры на контрольный лист. Пусть спит, пусть отсыпается, пусть только набирается сил.. Белокурая аккуратная голова лежала на подушке, и по мирному дыханию было понятно, что ребенку легко. Спокойно, тихо и безмятежно.
Вдруг дверь распахнулась, и зашел тот человек, что два дня назад открыл дверь в палату, представился и наскоро пробежался по контрольному листу глазами. Он не задал тогда вопросов, не дал ответа ни на один ее, только наблюдал за Сашкой, что-то слушал у него, щупал. Представился и сказал, что еще, быть может, зайдет. Аля так ждала его, так хотела рассказать все самое важное с начала, в голове вертелось столько вопросов, cтолько мыслей. Но он не зашел в тот день, не зашел и на следующий, когда рано утром им с Сашкой сказали, что пора. Она увидела только через стекло, как ему завязывают халат, а потом перед ней закрыли дверь и попросили ждать в палате. Она молилась, тупо смотрела в окно, она так не хотела……и так хотела. Бежать, хватать, кричать, топтаться; главное, видеть. Но не могла. Мысленно срывалась на крик на того человека, который так бездушно и ровно, ей показалось, пробежал глазами по листу, главному в ее жизни, так пренебрежительно, наспех и отрешенно, и больше не зашел. На того человека, от которого зависела теперь жизнь единственного дорогого и родного ей существа на всем белом свете… Мужчина медленно подошел к контрольному листу, пробежал по нему глазами, сказал что-то медсестре,стоявшей рядом, и расписался на ее листе. Бросив беглый взгляд на Алю и увидев ее опухшие глаза, он мимоходом улыбнулся, сказав, что вопросы можно оставлять на посту. И что кризис, вероятно, миновал, поэтому он будет заходить реже. Еще реже? Аля так много хотела о чем спросить, так долго его ждала…Запнулась. Испугалась. Промолчала. Увидела, как доктор, медленно закрывая дверь, достал из кармана какую-то книжечку и пошел по коридору…За окном с неба сыпались первые снежинки; шла третья неделя ноября.
На третьем курсе им сказали, что врач, в первую очередь, должен быть глубоко верующим человеком, и что вера у каждого своя. Главное, что она присутствует. В каждом движении врача, в каждой мысли и в каждом решении. Отец сказал, что тяжело будет всегда, что с возрастом чувство кома в горле не пройдет, оно не притупится, оно лишь видоизменится. Но таково было его- Льва- решение, хотя он видел ежедневно и отца, и мать. Лев Константинович тогда не совсем понимал, о чем отец. Теперь, когда через месяц ему исполнялось пятьдесят, он отчетливо осознавал и чувствовал каждую мысль отца и всякий его посыл тогда, в те дни, когда он, третьекурсником, пришел с вопросительным взглядом домой. Отец подарил ему черную записную книжку и велел каждый раз, как будет плохо — а плохо будет обязательно — писать туда все, о чем будет кричать его душа. У отца тоже такая была от деда. Он держал ее при себе, и Лев никогда не смел подойти и открыть ее.
Начав практику, Лев Константинович, приходя домой, не мог выкинуть из головы лишь одно: взгляд родителя, матери или отца, кто ложился с ребенком. Взгляд тревожный, вопрошающий, ищущий, напряженный, горячий, острый, пытливый. Он проникал так глубоко и делал так больно, выжигая все внутри, что Лев Константинович при внешне сохраняемом спокойствии, таком необходимом каждому родителю его маленького подопечного , настолько сильно стискивал отцову книжечку, что та мялась под натиском его руки, сжималась почти до клубка, пропитываясь пОтом влажных от страха ладоней. Ему было страшно, но этот страх оставался при нем, и лишь маленькая черная книжечка чувствовала и перенимала все.
.
.
