ХОЛОДНЫЙ ШТИЛЬ

Подонка, который сделал с ней это, поймали и судили. Мицуми не подпускал его к нему, боясь, что Китору сорвется и размозжит ему голову прямо в зале суда. Китору мог. Он помнил себя со стороны, свой гнев, ярость. Бессильную и слепую. Помнил холодный штиль летней ночи. Свою квартиру и окно в сверкающий синими огнями город. Его безбрежные океаны улиц и холодный пыл, тёмные переулки Кату, горящий неон, колодцы дворов, синий и жёлтый огонь, улицы и дворы, которых он избегал. Пил, сидя на диване, рассматривая их фото. Саске была такой счастливой на них. Всегда улыбалась.

Он помнил, как они шли по пристани в Бомбей-сити. Розовая гавань, розовый смог. Нет, туман! Всё в огнях. Лицо бармена. И там он сделал для неё это, — наколку из пальм в розовой дымке.

А потом был Адрар, где они остановились в старом отеле на две недели…

Китору оправил жакет, выходя на улицы Токио. Самые тёмные и глухие, прошёл в Кату, где его должен был ждать Мацаюо.

Ложное извлечение должно было пройти прямо на безлюдных улочках, где только движение машин и белый свет фар. Только там он чувствовал себя в своей тарелке, как вор в кущи. Где все мило и знакомо. Где каждый дюйм тёмных переулков – его душа и сердце. Средоточие, пульсирующее в тишине.

Китору вышел на улочку, добираясь до автостоянки с железными решётками вместо забора. Через них были видны брошенные автомобили, их стальные кузова и капоты, мерцающие в темноте, холодная тёмная сталь Рендж-Роверов и блики шевроле среди похожих, потёртых и некрасивых авто, сверкающих акрилом.

Тишина казалась непоколебимой, непроницаемой. Он прошел автопарк, выходя к небольшому тёмному магазинчику на углу улицы.

Мацаюо уже ждал его.

В этом небольшом пространстве, огороженном железной сеткой вокруг чёрного шевроле стояло пять человек. Двое из них были с автоматами, один с полуавтоматическим и двое без оружия. Очевидно, спрятанном в кобуре подмышками.

Китору был удивлен крошке на руках Мацаюо.

— Это Микору, — сказал он. — Познакомься. Китору, Микору. Микору, большой уличный самурай.

Китору протянул руку, беря её ладошку с свою руку, и улыбнулся.

— Она стесняется, — сказал Мацаюо.

— Кто она?

— Моя внучка. Матери и отца уже нет. Они попали в автокатастрофу. Не без помощи моих друзей. Это, — указывая на девочку в форме первоклашек с белыми бантами, произнес Мацаюо, — всё, что у меня осталось.

Сикоро видел её. В их первую встречу, он подумал, что она его дочь. Теперь, посреди тёмной аллеи и тупика с выездом из железной решётки, казалось, что Мацаюо более сентиментален, чем он показался ему тогда, в доджо.

— Садись, — открывая дверь в салон шевроле, сказал большой квадратный бритоголовый. Один из охранников Мацаюо.

Китору сел, включили кондиционер. Жара была невозможной. Запах салона и спёртый дух резины, казалось, угнетает ещё больше, чем немногословность парней Мацаюо.

Самолёт их ждал уже возле небольшого здания. Аэродрома, как такового, не было. Взлётная полоса и небольшой шестиместный аэроплан, больше смахивающий на аэростат. Быстрая посадка. Но они так и не взлетели.

Несколько пуль прошили бензобак. Топливо, сочась из дыр, наполняло лужу под аэропланом. Пилот, склонившись над штурвалом, вывалил язык, синея на глазах.

— В чем дело? Что происходит? — Мацаюо прикрыл дверь в самолёт. Но напрасно.

Второй пилот рухнул под приборную доску. Из ранения во лбу, вытекала маленькая тонкая струйка крови.

— Стреляют снайперы! Пригнитесь! Пригнитесь!..

Бритый шкаф заслонил собой Мацаюо, и схлопотал пулю в ногу. Завязалась перестрелка. Китору, сидевший в это время в шевроле, приставил пистолет к голове бритого, и нажав на ручку двери, выкинул его из машины. Пересев на переднее кресло, надавил на газ.

Он ещё долго гнал по серому шоссе, всё дальше и дальше отдаляясь от аэродрома. Послышался взрыв. В зеркало бокового видения Китору увидел, как взорвался самолет, а вместе с ним и Мацаюо.

Кто предал? Куда он едет? Это не имело теперь значения. Китору был всего лишь Китору. Не он нужен был парням на той стороне баррикады. Им нужен был Мацаюо. Теперь его нет. Нет, как не было. А всё, что остается, это холодный штиль, — серое шоссе, серый битум и серый асфальт. Серые небеса над головой, быстрые, текучие, как слюда. Ветер лижет его лицо и треплет рубаху. Китору только сейчас заметил, что на заднем сидении кто-то есть.

Он захлопнул дверцу шевроле и подошел к задней. Держа на мушке окно, медленно открыл дверь.

***

Лето уже заканчивалось, проходило. Тихонько трещало радио. Его шум, настроенной на нулевой канал передачи, разливался по Шикору Бансай, шелестел, тихонько отдаваясь эхом. Под красной вывеской, горел неон; разливаясь кармином в приглушённом свете, резал фигурные тени на мостовых и у подножий никелированных фонарей.

Как всегда, в нём было безлюдно и тихо, тускло, как в проулках Сайтама. Жара ощущалась всем телом, казалось, его погрузили в расплавленную пастилу.

Молоко на столе рядом с мартини и киви, почти полностью скрывала тень от навеса за окном, — огромное и широкое, оно, казалось, было специально сделано для того, чтобы в него заглядывали прохожие. Как гигантский аквариум.

Китору отпил из стакана, глядя на киви в руках Микору, возящей ложкой в стеклянной миске кукурузные хлопья.

В этом аквариуме плавал планктон, несколько официантов, пара гостей, — в самых тёмных и зашторенных уголках. Они потягивали ром и Куба-Либре, наслаждаясь темнотой и жарой, пили аперитивы. Кто-то ел суши. Становилось всё жарче и тусклей. Кондиционер по-прежнему не работал. За окном, пустая улица, отчаянная в своем одиночестве, глядела в зеркальные витрины и окно Бансай.

За этим столиком у этого окна Китору жил каждый день. Он помнил первый свой визит сюда, когда эта кафешка только открылась. Но теперь у него была цель. Он жил ради неё, этой хрупкой и маленькой, вечно смурной девчонки. Казалось, ничего не может её обрадовать.

Китору заказал музыку, но не танцевал. Никто не вышел на танцпол. Играла Шири Алвуд. Мало кто её помнил. Старая песня. Песня о роме и душе, о серых небесах, как слюда, и холодном штиле.

Китору помнил каким был этот бар без неё. А теперь в нём появился свет. Он падал на её лицо, на прядку, выбившихся волос, на её белый бант.

Они бывали здесь часто. Скоро школа. Китору думал, что он одинок. Как странно теперь думать наоборот.

Микору улыбнулась. Её маленькие узкие глазки, превратились в щелочки, словно у игрушечного кота. Она налила молоко в миску с хлопьями и отпила киви-тини.

Это уже заканчивалось, проходило, уже не было той тоски, уныния. Ничто не может продолжаться вечно.

И холодный штиль, удаляясь, растворялся вдали. Ночь. Тишина. И он. И она…

Он помнил серый дзот в пшеничном поле. Серый камень бетона и колоски рыжей ржи. Ветер гулял по его лицу и рукам, а он стоял на бетонном блоке. Внутри, внизу под ним, была большая ниша – бомбоубежище. Китору помнил стишок, ещё до войны с русскими. Сестра напевала ему: Я узнал, что у меня есть огромная семья. И тропинка, и лесок, в поле каждый колосок…

Дул ветер, а поле, как море, поднималось и опускалось, волновалась рожь. Это было первое его задание после войны. Серо-рыжие пески степей, жёлтая земля. Он был тогда почти близок к большой жизни, а близость с сестрой оборвалась, когда её движок в имплантате, расширяющий память, закоротил. Он не видел её больше. Она превратилась в лежачего больного, почти лишенная разума.

Китору стоял на бетонном блоке, глядя на волнующуюся рожь, — рыжую, почти что ржавую, как заржавелые опилки металла. Сейчас он думал только о том, как они будут с Микору. У него есть большой счет в Сенчури Старкс на балансе. Больше двух миллионов. Этого хватит. Пора завязывать. Этот холодный штиль ненадолго.

— Этот холодный штиль ненадолго, — сказал он Микору, глядящей на спокойную ржавую рожь. — Ничто не может продолжаться вечно. Идём. Пора ехать. Купить тебе леденцов?

.

.