Автор: Только к вечеру следующего дня, когда окружающее пространство пережило свою нереальность и стало обрастать очертаниями предметов и собственных движений, до того растворённых в ненасытности любовной игры первой встречи, они вышли прогуляться на воздух улицы. Сумрак уже заворожил листья платанов, и они, подсвеченные огнями, исходящими из окон домов, образовали сказочную аллею, по которой пара потерявших прошлое людей двинулась на поиски утраченного времени. Они очнулись у разбитой витрины магазина и крыльца, на котором нашёлся, теперь потерявшийся для целой страны, туристического бюро и неверной жены мужчина, нынешний спутник, закутавшейся в мягкую, ворсистую кофту, женщины, которая вовсе не желала его воспоминаний о прошлом, пусть даже самых коротких, но существовавших когда-то без неё. Всё это его прошлое и слетело, тем самым прошедшим временем, в преисподнюю, откуда она и извлекла расколотые части этого существа, скрепила их своей любовью, и теперь имела полное право на его жизнь.
В наступившие после романтического затворничества дни она доказала это своё незыблемое теперь право на присутствие любимого мужчины в своём доме. Выправила Александру французские документы, определила на курсы изучения языка, накупила ворох всякой нужной и никуда не годной одежды, словом, восстановила его права гражданина, правда, в другой стране (как удалось добиться такой милости, для никому неизвестного человека – секрет свободного мира, где годами ожидают только вида на жительство), и он тоже признал верховенство её заботы и не противился притязаниям своей владычицы. Эта неволя совсем не тяготила нового гражданина Франции, он давно сумел освободиться от мужского самолюбия, оказавшегося ненужным в чужой стране, ему не перед кем было играть роль главы семьи, здесь отсутствовали родные и друзья, впрочем, и дома он довольствовался неполноценным участием в семейной жизни и, сбившись со счёта, перестал вести учёт любовников своей жены, радуясь их неопределённому положению в доме в сравнении со своим легальным статусом мужа. Тут его никто не угнетал, наоборот, заботливость Мишель была непривычна, загадочна, он пытался отыскать причины этой нежной опеки, не находил и втайне признавался себе, что ему нравится такая жизнь и, наверное, после кошмара встреч и проводов милых друзей бывшей супруги он заслужил, наконец, тихое счастье единения с женщиной. После узнавания смысла новых слов французского лексикона он постигал и разочарование из-за невозможности выражения новых чувств, переполняющих его сердце в общении с Мишель, скудным набором выражений чужого языка и добавлял нежные слова родной речи, и таким смешением говора вызывал восхищение в глазах любимой. Но ему уже недоставало восторга глаз, хотелось покорить душу женщины, чья жертвенная преданность не вызывала у него сомнений и требовала от него ответных действий. Его обучали языку, давали пищу и ночлег, одаривали страстью любви, ничего не требуя взамен, и это не то чтобы настораживало, но беспокоило не хуже измен далёкой, не совсем забытой, русской жены. Вскоре языковой барьер остался позади и Александр понемногу стал расширять ареал своего обитания. Денег у него не водилось, никто не задавался таким вопросом его потребностей, и он, не жалуясь, бродил по улицам, посещал бесплатные выставки, уличные вернисажи, болтал с художниками, наводил справки, где можно увидеть картины непризнанных гениев, живопись увлекла его воображение, он вспомнил, что и сам раньше неплохо рисовал, а в школе посещал кружок изобразительного искусства, и скоро сам сделал пару карандашных набросков витрины магазина с разбитым стеклом, с которой началось его видение нового мира. Художник, знакомый уже совсем по-приятельски, зацокал языком, увидав его работы, выказал своё отношение к творчеству довольно доступными словами: «О, ля-ля» и предложил заходить в свою мастерскую, чем наш начинающий француз и рисовальщик не преминул воспользоваться. Когда хозяин дома, где находилась мастерская, преподал Александру несколько приёмов графического искусства, определив, по его карандашным эскизам склонности и манеру рисования, ученик вдруг вспомнил уроки старого школьного учителя, и рука с кистью пошла уверенно, и в отсутствии своего друга он перевёл свой набросок в акварель с таким прилежанием, что вернувшийся владелец мастерской выразил удовлетворение качеству его новой работы. В картине ощущалась философская зрелость композиции, и акцент, чётко обозначившийся разбитым стеклом витрины, порождал ожидание последующего разрушения основания человеческого благополучия. Автор предвкушал катастрофу, которой он был свидетелем. В осколках стекла, хаотичности их расположения, виделся скорый крах всего здания, а с лица, сидящего на ступенях человека смотрел страх наступающей угрозы вселенского разрушения. Шедевр скрыли до времени его полной законченности, но потом выставили на улице среди работ Жюля, так звали нового друга, и уж как-то совсем скоро картина была куплена смотрителем одной из столичных галерей. Вдохновлённый успехом, Александр сделал ещё несколько графических набросков, вспомнив в них свободу окраин Парижа, и уже хотел начинать их акварельное написание, но произошло событие, которого он совершенно не ожидал, уверенный, что такие мрачные потрясения были возможны только в далёком прошлом и больше никогда не повторятся.
Полный творческих замыслов, от мысленного метания среди которых его раскачивало по дороге к дому, а может, просто от выпитого вина, чьим янтарным цветом они с другом щедро помыли путь к вершинам признания, он появился на пороге квартиры и удивлённо уставился, ещё отсутствующим в этой жизни взором, на выскочившего из спальни мужчину, со скомканными штанами в руках, улыбавшегося во весь рот, и лопочущего слова похвалы в адрес, он не мог ошибаться, его жены. Мужчина был очень мелок в своих физических пропорциях, и Александру спьяну казалось, что он попал на представление и перед ним разыгрывают комедию, где участвует этот карлик. Он даже попытался улыбнуться, подыгрывая артисту, но что-то не ладилось с декорациями в этом театре одного актёра без штанов – квартира напоминала о Мишель, а значит, предполагалось её участие в этом спектакле. И льстивые слова этого комедианта, несомненно, предназначались ей. А говорил актёр о чьей-то замечательной жене, готовой помочь в трудную минуту старому другу, и что он очень рад познакомиться с её великолепным мужем, о котором она так много рассказывает и всегда только хорошее. «Что же здесь происходит?» — думал муж, слушая нежную речь карлика, где с тёплым вниманием описывались душевные качества его жены. «Зачем мне всё это знать?» — была его последняя мысль перед тем, как маленький мужчина закончил свое славословие, влез в штаны и, прошмыгнув мимо него, исчез за входной дверью. Вослед за пропавшим карликом на сцену взошла Мишель, она удивлённо вскинула брови и сразу потускнела лицом, её осенило, что нежные слова малыша предназначались Александру, присутствие которого не предполагалось по домашнему сценарию, а вовсе не ей, и сразу же полился поток, нет, не слёз, слов к благородному сознанию мужа: «Понимаешь, Саша, у Клода больна жена, и как тебе объяснить, не может выполнять супружеские обязанности, и он зашёл ко мне, и я не смогла отказать старому другу. У меня нет никаких чувств к нему, я люблю только тебя, но милосердие к ближнему заставило пожалеть его. Жалость, и только она, больше ничего, клянусь Саша. Он не может пойти к проституткам, у него принципы, и потом почтенному человеку, занимающему определённое положение в обществе, не следует так поступать. Этого не поймут». — «А к тебе значит можно? К чужой жене придти – нормально, а к проституткам опасно. Она лучше, милосерднее проституток. И мой статус всё понимающего мужа тоже высок. Но мне хотелось бы дознаться этого самому, одному, без мнения общества и карликовых мужиков, пусть даже очень почтенных», — думал вслед её словам Александр. Мишель ещё что-то говорила о нравах той страны, в которой ему довелось нынче жить, где нет дикости и люди стремятся помочь ближнему в беде. «А тем, что пьют дешёвое вино у помоек, им кто поможет, или они дальше от вас, — подкралась совсем чужая мысль и продолжила бессловесный ответ. – Да, я дикарь, но жена, по-христианским канонам, должна быть одна, и муж у неё тоже один. Милосердие – это же не надобность переспать с каждым, кому тяжело нынче озабоченным жить. Эдак можно всё перепутать, где блядство, а где жалость. Ваш карлик за милостью не к старушке богомольной обратился, а выбрал покрасивее, помоложе. Пользоваться чужим сердоболием не значит быть уважаемым человеком. Мог бы в гостиницу позвать, так нет, не желают тратиться – на халяву норовит, с домом, с кроватью, мужу поулыбаться со штанами в руках, о трудностях побеседовать, только кофе не спросил. А когда они кофе пьют: до или после, как поспят с чужой женой? – возник дурацкий вопрос. – То-то он и ждал, когда предложат пообедать, и штаны не одевал, в их великодушной стране порядки такие заведены. Это у них, видимо, знак уважения особый, смотри, мол, как я твою жену обожаю – свою больную оставил на Божье попечение, а сам к твоей в постель нырк и моё почтение доказываю и тебе тоже. Радоваться должен».
Но его чисто русские мысли прервались с последними словами жены о человеколюбии. Огорчённая невосприятием оправданий, возвышающих её благородный поступок, она оделась и ушла на кухню варить кофе, и он правильно угадал ожидание карлика, не желавшего надевать штаны, оставаясь верным заведённым в этом доме традициям, бытовавшим здесь в былое отсутствие русского мужа, не покидать гостеприимной хозяйки, не выпив бодрящего напитка после физического истощения. Александр не стал ждать приглашения подменить любовника на традиционном кофепитие и скрылся в дверь, в направлении неизвестном даже самому себе. Просто ушёл, как уходят мужчины, испытав разочарование столь быстрое, что никакие силы не успевают удержать этот порыв отчаяния, его гнев, который исчезает в дороге, но надобно пройти такое расстояние, чтобы в пути провести анализ причины, помрачившей радость прежнего бытия, и на конце тропы своего побега порадоваться избавлению от неволи и широко улыбнуться наступившей свободе. Окончание его дороги к освобождению упёрлось в дверь мастерской Жюля – кому, как не другу поведать восторг внезапно свалившейся на голову воли, с которой ещё неизвестно, что нужно делать. Жюль спокойно принял друга, выслушал драматический рассказ про карлика, жену и себя, горемыку, и предложил пожить в мастерской, покуда не появится решение этой старой, как мир, проблемы. Они немного, по дружески отвлечённо побеседовали, стараясь обходить стороной неблагополучную ситуацию, приведшую к появлению здесь Александра, выпили крепкого ямайского рома со льдом, и, охладив таким образом, чувства и мысли, – улеглись спать.
Утром он сидел на скамейке, на Елисейских полях, рядом бродили поодиночке и парами беспечные парижане, громоздилось, прицепившись шпилем за облако, французское чудо (или чудище) – Эйфелева башня, а в его голове зрели мысли, с благими намерениями продолжать свою суматошную жизнь. Больше ни к чему жить с Мишель и с другими женщинами: не удалось стать счастливым мужем – будет художником. Всегда легче изображать жизнь, но не так, как делают многие – втихомолку, он будет открыто радоваться ей своими картинами, которые, даст Бог, будет выставлять на улицах и в галереях. Нет, он не возьмётся рисовать человеческое лицо и саму жизнь такой ужасной, как малюют её разного рода авангардисты, но создаст живописный портрет женского непостоянства как трогательную причину возникновения в диком сознании мужчины порыва к творческому мышлению. А домой не стоит возвращаться: женщины везде одинаковы, разница небольшая – лишь бы человек был хороший, а хороших людей мало, вот и ищут, найдут – радуются, но недолго их счастье продолжается, коли начали искать, то никогда не найдут, чем шире выбор, тем больше соблазна промахнуться. У мужиков ещё хуже, каждый второй уже не первый и никогда им не станет, мучается этим, но кто не успел, тот опоздал. Опоздавшие тоже мужики, но любви им достаётся ровно столько, сколько оставляют первые, а могут и вовсе ничего не получить, память у баб хоть и девичья, но первое своё откровение в любви помнят крепко. Навсегда, и поезжай ты хоть в Китай, там ещё хуже – народу валом, от первого до второго такая очередь – не дождаться, и тот, у кого больше, всегда найдётся.
Ладно, башня на месте – значит, он всё-таки в Париже, и Жюль ждёт его в мастерской, и совсем не хочется думать о плохом. Жюлю наплевать на все его семейные неурядицы, он никогда не женился и с успехом пользуется благосклонностью поклонниц своего таланта. У этих фанаток тоже есть мужья, но положить душу на алтарь искусства, а тело в кровать художника они считают такой же необходимостью, как участие в создании живописного шедевра. Женское милосердие безгранично, оно причастно ко всем эпохальным событиям, и улыбка, запечатлённая великим художником на лице Джоконды, со временем превратилась в коварную усмешку над всеми мужчинами, оспаривающими первенство у этих милых глаз, ещё чуть затуманенных страстью минувшей любви, но уже ожидающих нового посягательства на свою вечную женскую невинность, никак не зависящую от всех временных увлечений, уже почти позабытых, а если вы окажетесь достойным соперником всех самцов сразу – навсегда. Да, то, что хотел написать да Винчи, – написано, но, помня о весёлом нраве художника и великолепии его шуток, над разгадкой которых бьются самые серьёзные умы всех прошедших времён от эпохи Возрождения, в этом портрете его гениальность не претендует на оригинальность, – какая может быть новизна в женщине – только временная, обманчивая, не навсегда, а вот Джоконда – она навечно, а улыбка её – зашифрованное послание потомкам, поймёшь – хорошо, потянешься к ней – тебе же хуже. Леонардо предположил испуг на лицах мужчин, взглянувших прямо в затуманенную тайну глаз Моны Лизы, а заметивших усмешку благословил на безбрачие и доверил им написать по времени свои размышления на эту тему. И расположить их в столетиях, днях, минутах, и когда все эти улыбки всем станут знакомы… ничего не изменится – ошибиться интересней, чем жить праведно. Да и откуда возьмётся святость, коли греха не ведал и в любви не обманулся. Но когда женское вероломство настигает тебя в разных странах и оправдывается на разных языках, ты более других достоин оставить на холсте впечатления от познания трагедий вселенского масштаба. Что это будет – улыбка, движение руки – определит время. Только бы созданный самим собою таинственный образ неизвестной женщины не увлёк создателя на поиски ещё неизведанной страсти, затаившейся в глазах этой новой мечты. И тогда новое разочарование взбудоражит в воображении лучшие творческие замыслы.
.
.
