Автор: В этом мире нет виски Арран. Каждый, кто в нём живёт – искатель ночных мудырь, памир и разбавленных силуэтов, уютного тепла и холодных Ксу-ксу. Этот ликер ни с чем не перепутать. Нельзя покидать свой дом после полуночи; а там, в реке незабвенных эвфем, всё так же течёт избитое кредо времён: “Память – единственное, что остается. Только она, достойна сожалений, за её отсутствием. Только там есть место кафешке, людной прачечной и обычной хандре по усталой рутине за рюмкой Карт Блё и Карт Рэд в тридцати миллилитрах Велюр. Нуар – это не жанр, а песнь убитого консерватизма. Усталого от жизни и конфетти лояльной прагматики. Скупого эссе. И чая в кино”. Его нужно смотреть, когда нет настроения читать провокации за пять сотен йен, промоакции за двести, и ставить крестики на клеточках немых диагоналей, су-доку, сумма сбоку и крестики-нолики по-изуверски. В этой забегаловке нет ничего особого, как нет в той, что на реке в Хунань. В ней нет эстетики Нуар и пригодной для этого культуры, нет восхищения хулиганскими вылазками в область археологии и убитой мостовой с колотящим об асфальт баночкой из-под пепси-колы на углу супермаркета полупьяного хипстера, рисующего ими на Хюндай своего соседа кружки от Мерседес Бэнц. В этом нет ничего необычного.
Это их имена пишут в запыленном стекле: “Сука”, “Тварь”, “Ответишь мне”. И “Ты, просто недоносок, падла!”.
Что это такое, эти русские слова?
Местный жаргон.
Не требуется перевода. Различные варианты вполне допустимы. Не всегда означают одно и то же.
Что и говорить, ты всегда делаешь чай с хризантемами и кардамоном. Эта девушка на фото – не ты, а кто-то другой. Она так счастлива, что кажется будто сошла с небес в розовом Кензо. Она не замечает пауков и банок с помидорами, не терпит лести и лжи. Она не ты… Ты повзрослела. Так мало осталось от клубничного суфле и молока с ежевикой… Ты берёшь ещё ложечку кахета и она тянется за ней, словно сироп.
Не уверен, что взаимность располагает к общению, потому что в ней мало осталось от Хуавэй. Это век техногена. Мы все разговариваем с завитушками под абсент. Не внешняя красота, красит человека. Но и не внутреннее тепло. Не тепло, там, где холодно. Холодно там, где всё время снег. Красит любого человека комплекс. Если он большой, то в замок входить всегда приятней, чем в замызганный коридор. Его сложно отличить от карикатурных, но ещё сложней найти. Легкий характер, и малые дозы цинизма.
Нет никаких иллюзий в моём желании скачать картинки из различных частей света мадам самого преклонного и не совсем, пенсионного возраста. Они развлекаются скриншотами и перепиской за чашкой валокардола с гуако-моле и канапе под скрипучий вальс. Это ли то, что мне нужно? Удивляюсь тем, кому – да…
Пока. После того – наступит расплата.
Мило если это удовольствие во благо, безобидно и собирает огромную толпу желающих поглазеть, тех, кто трезв и кому уже далеко за пятьдесят.
Сколько печали было из сиюминутной слабости. И не говори, прекрасная незнакомка из Сайтама или Сун Хунг Кай. Славно, что всё, что нужно, чтобы этой ночью светила луна довольней и красно – всего лишь молоко и две чашки кофе, ежевика и суфле под кахета. Нет особой важности в проблемах, упоминать о них ещё дурнее. Их было много, и они навалились скопом. Но я выдержал. Так же, как и ты.
Луна сегодня особенно хороша. В ней видно сквозь тлен заволокших её облаков, сумрак толстых туч. Они плывут на восток, пряча её за собой, как густой дёготь, — медленно заливая в стакан цикорий на белый фарфор. Гало прячется за ними, и дождь, хоть и мелкий, сладок, словно дикий мёд.
В такую ночь задумываешься о том, что может быть, ты что-то упустила, что может случиться, призрачно и эфемерно. В чём смешалось вмешательство невероятного и смысл привычного, — в мире простых людей, где привычное неотличимо от призрачного. Печаль… Ты думаешь так же, как я. Это недурно, но хотелось бы холодных капель на распаренной коже.
В этом мире простых людей, где мечты выдаются за явь, свет льётся не так резво, как здесь, в твоей чашке, за окном, в море оставленных под окном авто и позабытых забот, мелодий для флейты. Во дворике тихо падает тишина, спотыкаясь о бесконечное молчание. Ночной колодец в коробках серых домов, в глуши полнота беззвёздной ночи и безмолвный прохожий. Бочка двора переполнена сном. А за кустами слив и сирени прячется, всё ещё не уступающий апрелю март. В Окаяме идут дожди и моросит туман. Я думаю, что он там для приятной хандры и случайно слабости. Для души, когда пусто, жарко и душно внутри, для музыки в ней. Но меня осаживает незатейливая фантазия, падающие ключи на битум асфальта, и я дую на кофе. Ты тоже. В самом деле. В нём плавают точки над i, и немыслимое удивление падающих на голову заморочек, — в кружеве из обид и старых, как мир идей, что им правят цифры математических эмблем. Знаки души под запретом законов бездушных этей. Шаркающие шаги в свете укромного уголка, пересекающие припарковую зону у парковок. Одинокий прохожий. Мы все идём разной дорогой, в разных направлениях, каждый со своим багажом, но рано или поздно они приводят к одной: куда уходят те, кому незачем куда-то идти. Куда уходить, если нет надобности идти? За целью, за которой стоит только конец пути – белый шум болтающего без умолку радио Кавасаки в белом наряде из приукрашенных конфетти, обёртках для послезавтра, вчерашней погоде, торгах и пустой Чаньша, где струится недопитое карт Велюр. В рутине быстрой реки, что всё время стремится в пустое, зыбкое море интриг, стараясь развеять нашу слабость, к Большему, чем просто закономерность в лабиринте – факир, который плавает в спирте МакФэйл. Ошибок, задач и веры в ответ. Математической точности. И холодной логики, приумноженной лишь на себя саму. Мудрость, печаль, ветер и горсть надежд. Грязный хлеб на столе. Открытое васаби. В планах у осени квартиры внаём и закрытая дверь. Things, that bites…
.
.
