Автор: Илларион Авдеич слыл человеком весьма ворчливым. Вечно был чем-то недоволен и питал различного рода жалобами вышестоящие инстанции и организации. Над молодёжью он благосклонно иронизировал. Считал её склонной к безделью и разврату, возлагая на себя роль учителя и наставника подрастающего поколения. Более взрослые слои населения он пытался учить, засыпая их потоками нравоучений. К представителям же своего поколения он относился свысока, снисходительно, в силу тех обстоятельств, что имел неоконченное высшее образование. Уверял соседей в своём дворянском происхождении по линии отца. Следовательно считал себя представителем высшей касты, то есть, как он любил говаривать — «белой костью».
Особенно он слыл мастаком по линии нравственности. Правда, слова его в этом отношении как-то резко расходились с делом. В свои семьдесят лет он был неравнодушен к женскому полу. Он мог позволить себе походя ущипнуть особу женского пола или же дёрнуть её за юбку. Справедливость подобных действий объяснял стремлением указать на непозволительность ношения брюк и миниюбок.
— Ну ты смотрика-ся, — возмущался он в подобных случаях. — Свет перевернулся. Бабы все в брюки перенарядилися, мужики — в юбки. Какую-то любовь однополую придумали. Срам, да и только! В наши-то годы об этом не только и речи не могло быть, а даже и подумать-то было страшно, ибо то — вопиюще. Всё было благопристойно, чинно, без всяких там философиев. На то Господь Бог и создал мужчину с женщиной, чтобы разница чувствовалась. Мужчине он дал силу и ум, а женщине — всё остальное: всякие там прелести с причиндалиями, и — длинный язык…
Так Илларион Авдеич частенько разглагольствовал, сидя на лавочке в оточении сверстниц. Те коротали вечернее время за всяческими разговорами и находили большое удовольствие в том за чашкой чая. В общем, это была весьма противоречивая личность…
Вот и сейчас, услышав, что речь идёт о молодёжи, он не преминул вставить в разговор и своё веское слово.
— Чтобы у всех на виду обниматься да целоваться, в наше время было, извините, ни-ни. Чуть что, иди сюда. Отвечай по комсомольской линии за порочащее комсомольское звание поведение.
Разговаривая, он пил чай с длинными прихлёбами, перемежающимися громким чавканьем.
— А на пляжах что творится! — продолжал негодовать незваный гость. — Нет на них бальзама секущего. Понапридумывали всякие там пирсинги, тату. Чего только одни — как их там, — стрингеры, кажись, стоют. Тьфу! Противно смотреть!
— А ты и не смотри, — посоветовала одна из старушек. — Чего зенки-то свои пялить на молодух? Аль не догулял, видать, паршивец этакий!
— Ты, Настасья, говори-говори, да не заговаривайся. Я блюду честь свою смолоду. Человек я положительный, тверёзый, непорочен и чист, как тот кристалл алмазный.
— Оно по тебе и видно, — вступилась за Настасью её подружка Марфа Лукинична. — Хлюст ты хороший в свои семьдесят-то, пересмешник. Всё никак не угомонишься.
— Я ей про Фому, а она мне тут про Ерёму, — раздосадовано покачал головой Прелюбодеев. — Это вы потому такого суждения обо мне, что когда-то каждая из вас добивалась моего расположения и внимания, а я как тот рыбак всё терпеливо выжидал случая…
— …покеда поплавок твой с обома грузилами на дно не опустится, — не дав договорить, съязвила Авдотья Никитична, по причине чего вся женская половина так и прыснула в кулак.
— Я категорически возмущён. Но, смею доложить: чего только стоила одна Дамба Каланчевская. Не женщина, скажу вам, а блуждающая шаровая молния, — старался досадить своим сверстницам Илларион Авдеич, при этом верхней губой он улыбался, нижней — плакал. — Ведь что такое женщина? Женщина — это друг человека…
— Друзья человека в лесу бегают! — уточнила Марья Семёновна, отодвигаясь от своего соседа чем можно дальше. — А вам не кажется, бабоньки, что чем-то пахнет?
Все потянули носами.
— А ведь и вправду чем-то пахнет, — подтвердила Наталья Петровна.
— Пахнет обыкновенно! — пожал плечами Илларион Матвеич.
— Вот что значит «своё»! — с лукавинкой в глазах молвила Лукерья Ивановна, и всё женское окружение тихо засмеялось.
— Смейтесь, смейтесь, — обиделся старик. — Вот задам всем вам здесь фернапиксу, будете знать. Взять хотя бы тебя, Семёновна. Хоть ты убога и немощна в свои шестьдесят восемь, однако видал, как ты свои глазенапы на своего соседа пялила.
— Это ещё на какого такого соседа? — возмутилась старушка. — Что ты всякую чушь с ересью мелешь? Иди лучше, поцелуйся с верблюдом! Людей постыдился бы и Бога побоялся, пакостник ты этакой!
— А вот на такого. На художника патлатого, портретиста-авангардиста.
— И вовсе он не авангардист, а импрессионист, — поспешила уточнить Авдотья Никитична.
— Много ты понимаешь! — пробубнил под нос Прилюбодеев.
— Кстати. У него какие-то имя и фамилия чудные, — заметила Марфа Лукинична.
— Это точно! — оживился старик. — Лимонадион Анапестович Натюрмортов. — А вот и оне, собственной персоналией! — вдруг весело воскликнул Илларион Авдеич, ещё издали заприметив приближавшуюся высокую, худощавую фигуру мужчины лет тридцати пяти с ниспадавшей на плечи длинной копной волос.
.
.
