Продавец слёз

— … а он мне говорит, — эльф совсем погрузился в свои мысли и прослушал добрую половину бутыли, — мол, перестань городить чепуху. Ты, говорит, то, что ты есть сейчас, и ничем другим уже не станешь. Живи, говорит, как все живут, и радуйся. Делай то, что положено, и получишь то, что заслужил. А я ему говорю, я – совсем не то, чем я стал, не хочу я ничего получать, ничего мне не надо, оставь меня в покое, говорю… Один раз едва на дуэль его не вызвал, но в последний момент напился от греха подальше. Он же мой лучший друг. Так считает общество, по крайней мере. Общество не поймет, если я лучшего друга на дуэль вызову… Возьмите вашу табуретку, я постою…
— Нет-нет, сидите, я не устал. Вот что я скажу. Жениться бы вам, господин капитан…
— Бессмысленно, господин аптекарь, бессмысленно. Было дело, хотел по молодости с одной девушкой судьбу связать, хорошая девушка, хозяйственная, да и знал я её с малолетства, родители мои её принимали… 
— Так что же ещё вам надо-то? Ваше здоровье.
— Ваше здоровье. Она не слышит мои картины.
Аптекарь поперхнулся, закашлялся, уронил стакан, из которого только что отхлебнул, а настойка весело прыснула у него изо рта и из носа одновременно. Капитан перегнулся через стойку и пару раз приложил аптекаря по спине, кажется, немного сильнее, чем того требовали обстоятельства.  Аптекарь протяжно икнул и перестал кашлять, то ли от испуга, то ли и впрямь помогло. Он вернул на место сползшие на кончик носа очки, поставил стакан и молча налил себе новую порцию. Коротко выдохнул, выпил залпом всё до последней капли, и без тени страха или смущения уставился на гвардейца.
— Что вы говорите, — аптекарь сокрушённо покачал головой, — ай-яй-яй, какая жалость. Ну надо же, она не слышит картины. Да, это непростительно. А я вот, знаете ли, очень это дело люблю. Зайду, бывало, к знакомому художнику, и попрошу показать мне какой-нибудь пейзажик. Послушаешь, и на душе как-то легче становится, правда?     
Эльф ушам своим не поверил. Слыханное ли дело, аптекарь чуть ли не в открытую смеётся над клиентом, да ещё над каким?! Офицером, гвардейцем, да ещё с суицидальными наклонностями и слуховыми галлюцинациями! Первый Главный Помощник аптекаря собрал волю в кулачок и приготовился, если что, закрывать своим хрупким тельцем всё бьющееся.
Но капитан только тяжело вздохнул.
— Вы считаете меня сумасшедшим, господин аптекарь, — горько произнёс он, — и вы, господин Первый Главный Помощник аптекаря, тоже думаете, что я вконец рехнулся, да?
Эльф от неожиданности чуть не свалился со своей полочки. Он-то думал, что про него давно все забыли.
Капитан опустил стакан, отвернулся от аптекаря и посмотрел в окно.
— Гроза уходит.., — сказал он задумчиво. – Я, когда был мальчиком, тоже боялся грозы. Лишь только раздавались первые, еще далёкие, удары грома, я бежал к матушке. Где бы она ни была, чем бы ни занималась, она никогда не прогоняла меня. Она прижимала меня к себе, шептала что-то ласковое, закрывала от внешнего мира своей тёплой шалью, и мне казалось, что так будет всегда, всегда со мной будет матушка, и она при любой опасности укроет меня шалью, и опасность пройдет стороной, как гроза… Матушки не стало, когда мне было восемь.  На похоронах я бросался на ее гроб, звал ее, просил остаться, или забрать меня с собой… Хотел поплакать, но папа сказал, что мужчины никогда не плачут, и слёз мне не дал. А попросить у горничных я не додумался. 
Офицер глотнул из стакана, по-прежнему не глядя на аптекаря. Эльф слетел вниз, присел рядом с гвардейцем и легонько погладил его по локтю. Капитан никак не отреагировал на это прикосновение. 
— Вечером после похорон началась гроза. Я, как всегда, испугался, но не знал, что теперь делать. Слёз мне так никто и не дал, поэтому я просто начал кричать. Слуги никак не могли меня успокоить, пришлось звать папу. Когда он узнал, отчего я кричу, то очень рассердился. Сказал, что я избалованный трус и выставил меня на улицу. Преодолевать страх как мужчина, так, кажется, он тогда сказал. 
Офицер сделал еще глоток. Эльф и аптекарь не осмеливались пошевелиться, да что там, даже просто глубоко вздохнуть им казалось сейчас невозможным. 
— Я, конечно, заболел, — продолжал капитан буднично. – Болел долго,  всю зиму, мучительно, мне потом рассказали, много бредил, звал маму. Но, к сожалению, так и не умер. Зато с тех пор я не плачу и не боюсь грозы. Когда я наконец смог встать с постели, уже была весна. Меня начали откармливать протертой вареной курицей и выводить в наш парк дышать свежим воздухом. Сначала на пять минут, потом на десять… Сажали в кресло на берегу пруда, укутывали пледом. Я смотрел на уток и лебедей и думал, а вдруг люди не умирают насовсем. Что, если моя мама родилась заново, но только не человеком, а тем грациозным лебедем, который любил подплывать ко мне. Знаю, в это трудно поверить, но один лебедь часто подплывал прямо к берегу около моего кресла, вытягивал длинную шею, утыкался клювом мне в колени, и оставался так со мной долго-долго… Уж и не знаю, чем я ему нравился… Может быть, он меня жалел… А когда я ещё немного окреп, наш садовник подарил мне альбом и несколько грифельков. Он сказал, нарисуй свое горе столько раз, сколько захочешь, и сожги все рисунки. Станет легче, сказал он. Я открыл альбом, взял грифель. И услышал. 
Офицер допил содержимое стакана и вопрошающе посмотрел на аптекаря. Аптекарь молча потянулся за настойкой. Эльф, пользуясь паузой, тряхнул крыльями, но совсем чуть-чуть, чтобы не спугнуть воспоминания гвардейца.
— Я не знаю, как вам объяснить, что я услышал. Я уже столько раз пытался кому-то… Так хочется, чтобы хоть кто-то понимал…
Капитан совсем забыл про офицерскую выправку. Он сгорбился, поник головой, почти уткнувшись носом в стакан, и стал похож на грустную мокрую нахохлившуюся птицу.
— Я нарисовал солнце, смеющуюся девочку и кошку. Да, почему-то кошку. Странно, у нас никогда не было кошки, но я её нарисовал. Все чёрное, разумеется, ведь у меня были только чёрные грифельки. До этого я ещё ни разу ничего не рисовал за все свои восемь лет. А тут сразу и солнце, и девочка, и кошка… Я не понимал, как рисую, почему пересечение линий, комбинирование штрихов, совокупность точек превращается в солнце, девочку, кошку… Мне казалось, я слышу, слышу голоса линий, штрихов, слышу голос картины, которая сама подсказывает мне, как её рисовать. Как будто у меня за спиной стоит кто-то и шепчет мне на ухо, а из моей головы этот шёпот переходит прямо в пальцы, которые толком и грифель-то держать не умеют, и перетекает из пальцев в грифель, а из грифеля на бумагу, тоненьким штрихом, или толстой линией, или обычной точкой… А когда на листе, который я держал на коленях, появились чёрное солнце, черноглазая девочка и чёрная кошка, я услышал, что девочка смеётся, кошка мурлычет, а солнце тихо звенит. Почему-то звенит, хотя солнце вроде бы не должно звенеть. А девочка смеётся точь-в-точь как мама…
Офицер вздохнул и выпил добрую половину стакана. 
— Я полгода не выпускал из рук бумагу и грифели, прерывался только на сон и еду. Папа сначала был против, но врачи сумели его убедить в благотворном влиянии изобразительного искусства на мой ослабленный болезнью организм. Я рисовал и слушал. Слушал и рисовал. Оказалось, что у каждой картины свой голос, даже абсолютно одинаковые геометрические фигуры звучат по-разному. Оказалось, что незаконченная картина может не дать заснуть, и всю ночь тихонько звать к себе оттуда, где ты её оставил. Оказалось, что картина способна обидеться и замолчать, если ты попытаешься нарисовать её не так, как ей хотелось бы. Много удивительных открытий я сделал за те полгода. А все мои домашние, разумеется, твёрдо уверились в том, что из-за болезни у меня в голове что-то сдвинулось. Только садовник слышал то же, что и я. Он хвалил меня. Говорил, что у моих рисунков есть душа, что меня отметил сам Господь, и что рисование – моё призвание. Моя судьба. Моё предназначение. Но мой папа привык полагаться больше на себя, чем на Господа. Папа терпеливо дождался, когда врачи признают меня годным для жизни, и сразу отправил в гвардейский кадетский корпус. Папа, как ни прислушивался, так ничего ни разу и не услышал. Даже как смеётся черноглазая девочка, не услышал.
Офицер скрипнул зубами и решительно опрокинул себе в рот остатки настойки.
— Извините, господа, — он встал, расправил плечи, одёрнул мундир, — я отнял у вас непозволительно много времени. Прошу простить мою болтливость. Поскольку необходимого мне яда у вас нет, не смею далее навязывать вам своё общество. Кстати, благодарю за удобства.
Капитан взял табуретку и подставил её под аптекаря, растёкшегося по стойке. Тот промычал что-то не вполне членораздельное в ответ, протестующе взмахивая рукавами, но всё-таки перетёк со стойки на табуретку. Эльф поспешно вскочил на ноги, встал между аптекарем и гвардейцем и широко развернул крылья, стараясь улыбаться сочувственно и призывно одновременно. Он даже поднялся на носочки, стараясь казаться как можно выше и значительнее. Первый Главный Помощник прекрасно понимал, что у него осталась буквально какая-то пара минут, а потом аптекарь собственными руками вручит этому бедолаге половину всего имеющегося запаса слёз. А то и больше. Даром, разумеется. «Нельзя же брать деньги за слёзы с того, кто оплакивает собственную похороненную заживо судьбу, господин Первый Главный Помощник. Кому же ещё плакать, как не им, ведь каждый же божий день хоронят и плачут, назавтра опять хоронят и плачут… Ведь им больше ничего не остаётся, господин Первый Главный Помощник, потому что теперь вся их судьба – это оплакивать свою судьбу»…  Пусть плачут, сами похоронили, сами пусть и оплакивают. Только не бесплатно. Порядок есть порядок. 
— Я всецело сочувствую вам, господин капитан, — сложив ручки на груди,  проникновенно начал эльф, — и всё-таки возьму на себя смелость попросить вас не прерывать свой жизненный путь с помощью ядов. По крайней мере, в ближайшее время. В конце концов, вы всегда можете потребовать перевода из Гвардии в действующую армию, а там, глядишь, и война какая-никакая случится… То же самоубийство, но под благородным соусом жертвы во имя Родины, не правда ли, господин капитан? А остатки дней своих можно потратить на что-то более приятное, нежели приготовление отравы… 
— Не понимаю, к чему всё это ваше красноречие, господин эльф, — хмыкнул гвардеец, слегка покачнувшись, — я твёрдо решил умереть и откладывать осуществление поставленной задачи более не намерен. 
Аптекарь опять протестующе замычал и потянулся куда-то наверх и влево за пузатой скляночкой. Эльф увидел краем глаза его манипуляции и занервничал еще больше. 
— Конечно, господин офицер, конечно, я ни в коем разе не оспариваю ваше решение, кто вы – и кто я, как говорится, — зачастил Первый Главный Помощник, как бы невзначай пихнув аптекаря под руку, — но, смею вас заверить, ни один уважающий себя самоубийца не покинет этот мир без одной – всего одной! – слезы жгучей жалости к себе. Да-да! – воскликнул эльф, видя, что офицер недовольно нахмурился и хочет возразить, — я помню, конечно, помню, что вы не плачете аж с восьми лет и считаете пролитие слёз бессмысленным занятием, но, господин капитан, одна слеза жгучей жалости к себе – это не плач по собственной жизни, нет, это своего рода предсмертный салют по несбывшимся мечтаниям и нереализованным планам. Вы уйдете, а планы и мечты останутся, и осуществлять их будет некому, так отдайте им последние почести как полагается доблестному гвардейскому офицеру! Одна слезинка жгучей жалости к себе, господин капитан, всего-то за полтора сребреника, и травитесь себе на здоровье.
Первый Главный Помощник аптекаря лучезарно улыбнулся и слегка хлопнул крыльями, целясь аптекарю по шапочке. Аптекарь недовольно отмахнулся, покачнулся, зацепился полой халата за табуретку и чуть не опрокинул на себя шкаф. Эльф от ужаса сделался темно-бирюзовым, но улыбку с лица не убрал. Вроде бы ничего не разбилось. 
Офицер молчал и хмуро смотрел на эльфа. Эльф безмятежно улыбался. Аптекарь душераздирающе вздыхал и позвякивал баночками и скляночками. 
Офицер играл желваками и постукивал костяшками сжатых в кулак пальцев по краю столешницы. Эльф встряхивал крыльями, безуспешно стараясь попасть по аптекарю. Аптекарь всё-таки прихватил для себя какую-то скляночку или баночку и теперь устраивался под стойкой  поплакать.  
Офицер несколько раз повёл шеей, как будто ему нестерпимо жал воротничок мундира. Эльф сложил крылья и переступил с ноги на ногу. Аптекарь тихонько всхлипнул из-под стойки.
Очки соскользнули с его мокрого носа и повисли, зацепившись дужкой за левое ухо. Время от времени аптекарь отмахивался от очков, как от назойливой мухи. 
— А вы хитрая маленькая бестия, господин Первый Главный Помощник аптекаря, — наконец выговорил офицер, когда молчание стало уже совсем неприлично долгим. Эльф скромно потупился. – Я действительно кое о чем мечтал. Я мечтал написать картину, которая могла бы кричать. Не петь, не хихикать, не издавать мелодичные перезвоны, а кричать. Кричать так громко, чтобы её услышали не только те, кто умеют слышать картины, но и … все остальные. Чтобы моя картина докричалась до людей… Только однажды я подумал… а хотят ли люди слышать картины? Вот вы, господин эльф, вы хотели бы услышать, что кричит картина?
Эльф улыбнулся в ответ так широко, как только мог.
— Одна слезинка жгучей жалости к себе, господин капитан, и можно будет забыть обо всех терзавших вас несбыточных желаниях.
Офицер изо всех сил треснул кулаком по стойке. Что-то вдруг блеснуло в его глазах. Может быть, в них отразилась прощальная молния уходящей грозы, а может быть, последний живой огонёк пробился из самого сердца. 
— Жалость к себе?! Ни за что! Я никому не позволю себя жалеть! А уж себе самому и подавно! 
Он выпрямился, застегнул воротничок до самого подбородка, прищёлкнул каблуками и отрывисто склонил голову.
— Честь имею!
— Подождите, господин капитан! – крикнул эльф, но за офицером уже хлопнула дверь. 
Первый Главный помощник аптекаря расстроенно опустился на стойку. Эх… Упустил такого перспективного клиента. Неужели ему не подходят слёзы жгучей жалости к себе? Что же тогда надо было предложить? Слёзы беспросветного отчаяния? Слёзы понимания безвыходности положения? Или, может быть, слёзы потери последней надежды… Аптекарь завозился где-то внизу, сладко всхрапнул и пробормотал: «Нет, господин эльф, нельзя брать деньги… оплакивают судьбу…»
Входная дверь решительно хлопнула. Эльф радостно вскочил.
— Знаете, что, господин Первый Главный Помощник аптекаря, — твёрдо сказал гвардеец, опершись обеими руками на стойку и обдавая эльфа жаром горящих глаз, — зарубите на своем маленьком зелёном носу, если я когда и приду в ваше заведение за слезами – что очень, очень маловероятно – я не буду размениваться на всякую ерунду вроде слёз жгучей жалости к себе. Я, пожалуй, возьму сотни три капель слёз гордости за собственную смелость и еще пару сотен капель слёз злорадного торжества, и на закуску, уж извините за аллегорию, на закуску пару десятков капель слёз мрачной ненависти, всего пару десятков, не больше. На большее пусть не рассчитывают, не дождутся. Но на вашем месте я бы не надеялся на мой повторный визит. Лить слёзы я не собираюсь в любом случае. Всего хорошего.  

Наутро аптекарь, как и ожидалось, маялся похмельем и чувством вины перед человечеством. 
Эльф надулся и вязал паутинные салфеточки, одну за другой, упрямо не замечая аптекарских страданий. Решительно ничего не понятно с этими людьми. Слёзы беспросветного отчаяния. Слёзы понимания безвыходности положения. Слёзы потери последней надежды. Слеза жгучей жалости к себе, в конце концов – чем не лучший выбор для того, кто намерен поставить новенький крест на свежую могилу собственной судьбы? Нет, ему подавай, видите ли, слёзы гордости за собственную смелость, слёзы злорадного торжества, да еще и слёзы мрачной ненависти! Где же логика?! «Я в отчаянии – следовательно, я плачу слезами отчаяния, я плачу слезами отчаяния – следовательно, я в отчаянии» — где? Где упорядоченные эмоции? Зачем людям обязательно нужно совмещать несовместимое? Что за дурацкая привычка постоянно смешивать коктейли из чувств и слёз? Зачем усложнять жизнь себе и работу аптекарям?!    
— Э-э-эх-х-х…, — раз, наверное, в пятидесятый, протяжно вздохнул аптекарь. Табуретка под ним жалобно скрипнула.
Эльф поддернул паутинку и начал новый столбик петель с двумя накидами.
— Каждый человек заслуживает хотя бы одной порции слёз, — произнес аптекарь печально, вертя в руках баночку слёз для тяжелого утра, — взрослый человек, вы же понимаете, что я имею в виду, господин Первый Главный Помощник? Детям хорошо, они плачут легко, искренне, не задумываясь о причинах и последствиях своих слёз, а главное, дети плачут бесплатно…
Эльф тихонько ругнулся про себя и принялся пересчитывать петли. Опять сбился. И сколько можно талдычить одно и то же, в самом деле!
— Все хотят поплакать, но кому-то жаль денег, кому-то жаль своего носа, которому неизбежно придется краснеть и хлюпать… А кто-то, представьте себе, испытывает чувство неловкости перед окружающими за свои слёзы, да-да, случается и такое. 
Аптекарь опять душераздирающе вздохнул, уныло посмотрел на баночку со слезами для тяжелого утра и водворил её на место на третьей полке снизу. 
— Может быть, кому-то и повезло выплакать все свои обиды в детстве, все до единой, и необходимость в слезах пропала на всю оставшуюся жизнь, но я что-то таких не встречал, господин эльф. Взять хотя бы этого господина офицера. Уверяю вас, поплачь он вовремя, в его душе никогда не зародилась бы эта ужасная идея – отравиться. Все ужасные идеи зарождаются в душах, вовремя не омытых слезами, вот что я вам скажу…
Эльф закрепил ниточку, разгладил готовую салфеточку на коленке, полюбовался на неё. Салфеточка получилась красивая. Ажурная, мягкая, невесомая, и как будто слегка посеребрённая. Наверное, это потому, что паутинку эльф собирал ясной лунной ночью…
— И мы с вами, господин Первый Главный Помощник, просто обязаны помочь пролить слёзы тому, кто это не сделал вовремя. Тогда ужасных идей в мире будет гораздо меньше. Это наша с вами святая, слышите, святая обязанность! 
— Господин аптекарь, может быть, я лучше за рассолом слетаю? 
Право слово, один маленький, но очень раздражённый эльф способен сбить пафос с любого остродраматического момента повествования. 
Нет-нет, уважаемый читатель, вы только не подумайте, что все эльфы равнодушные, бессердечные и расчётливые зануды. Ничего подобного. Это теперь эльфы любят, чтобы во всём были логика и порядок. А когда-то давным-давно эльфы были, быть может, самым бесшабашным народцем на земле. Они только и делали, что закатывали пиры по всякому поводу: сто пятая годовщина победы Алатриэля Седьмого над Биффиком Уродливым Семнадцатым в предпоследней войне с гномами, пять лет со дня проведения конкурса красоты между Подросшими Невестами из берёзовой рощи и сёстрами Дариэля Смазливого, именины Рыжей Беллы, день рождения Галадриэля Кудрявого… В общем, в истории зелёного народца было много разных знаменательных дат. Где уж там было уследить за порядком. Да и с логикой, признаться, тогда у эльфов было не вполне… А про Основной Закон Мироздания вспоминали разве что тысячелетние старики, но их, понятное дело, молодёжь не очень-то слушала. И что вышло? Следует признать, что эльфы несколько увлеклись. Если бы Хранители Вида в один прекрасный день не спохватились и не заставили всех поголовно соблюдать режим дня и диету, эльфы напрочь забыли бы о семейных ценностях и необходимости прилагать определенные усилия для продолжения рода. И вот прошла всего-то какая-то пара сотен лет, и из эльфийской крови без следа выветрились наклонности к увеселениям и праздному времяпровождению. Нынешнее поколение довольствовалось тремя официальными праздниками в году, к которым полагалось строго регламентированное количество медовой браги и яблочного сидра. А между праздниками – ни-ни. Только режим дня, диета, порядок, правила, логика, неуклонное самосовершенствование и рост популяции.
Так что не сердитесь на Первого Главного Помощника аптекаря, уважаемый читатель. Он всего лишь хочет, чтобы все было логично и по правилам. Представитель рода человеческого утром с похмелья – это, конечно, логично, но вот в правила никак не укладывается. По правилам похмелье следовало бы ликвидировать как можно быстрее и приступить к исполнению своих обязанностей. 
 Эльф посчитал возможным отложить неудовлетворённую обиду про запас и в интересах дела – исключительно в интересах дела, но никак не ради заботы о самочувствии аптекаря – принести рассола с ближайшего рынка. Он спрыгнул с полки, в падении развернул крылья и стремительно спикировал к двери.

    Дверной колокольчик испуганно вздрогнул, когда эльф буквально свалился на голову нового посетителя.
— Ох, — хромой старик-лудильщик неловко засуетился, пытаясь поймать слетевшую шляпу. Шляпа прыгала в его руках и никак не желала возвращаться к владельцу. Не иначе, испугалась не меньше, чем дверной колокольчик. Эльф завис почти перед самым носом старика, скрестил руки на груди и недовольно нахмурился. Ветер от его крыльев поставил дыбом жидкий пушок на розоватом плешивом темечке, без шляпы смотревшемся совсем беззащитным. Наконец лудильщик утихомирил головной убор, нацепил изрядно помятую шляпу обратно, но тут же сдёрнул, встретившись взглядом с Первым Главным Помощником аптекаря.
   — Доброе утро, — робко поздоровался новый посетитель, как будто извиняясь за какой-то свой промах, который он ещё не совершил, но точно совершит буквально через пару минут. – Я, собственно, хотел бы слёз…
— И вам тоже подавай коктейль?! – брюзгливо откликнулся эльф. Нежносалатовая зелень начала потихоньку заливать его уши, начиная с острых кончиков и вниз, по направлению к шее. 
— Простите?.., — растерялся старик, от волнения сминая шляпу в комочек. – Я вообще-то шёл за слезами…
— Конечно! – Первый Главный Помощник мощно хлопнул крыльями, взмыв едва ли не к потолку. – Разумеется! — Зелёными стали не только его уши, но и шея, и щеки, а теперь зелень подбиралась к кистям рук. – Вы, вероятно, собираетесь похоронить жену, и поэтому вам срочно требуются слёзы безвременной утраты, глубокой скорби, а также долгожданного облегчения и ненавязчивой светлой печали?! А может быть, вы были так добры и заботливы, что вконец испортили жизнь своим детям, и теперь нуждаетесь в слезах досадного бессилия и чёрной обиды на неблагодарность?
— Я.., — лудильщик совсем оторопел и беспомощно взглянул на аптекаря, — извините, я, наверное, не вовремя… Я пойду, пожалуй…
Он бочком стал протискиваться обратно на улицу, неловко приволакивая правую ногу, которая совсем не гнулась в колене. Аптекарь вскрикнул, умоляюще прижав руки к груди:
— Подождите! Я прошу вас, сударь, зайдите! Я бы с удовольствием бросился за вами, но небольшое утреннее недомогание не позволяет мне преодолеть и пары дюймов!
Лудильщик опасливо покосился на Первого Главного Помощника аптекаря, но всё-таки вернулся. Шляпу надеть он так и не решился. 
— Уверяю вас, я ненадолго, — обратился он к подошвам эльфийских сапожек, — мне нужно всего-то пару пузырьков.
— Прошу вас, прошу, — аптекарь, болезненно поморщившись, снял очки, шлёпнул на лоб мокрую тряпочку и гостеприимно обвел свои владения. – Проходите, выбирайте. А вы, господин Первый Помощник, не соблаговолите ли всё-таки полететь туда, куда собирались? Я был бы вам очень, о-очень признателен. 
Эльф возмущённо фыркнул. Ну вот ещё. Он на рынок за рассолом, а аптекарь тем временем раздаст даром сегодня то, что не успел раздать даром вчера. Нет, нет и ещё раз нет.
Вместо ответа он резко спикировал из-под потолка и уселся на стойку, всем своим видом показывая, что не сдвинется с места ни под каким предлогом, пока посетитель не уйдет.
Старик-лудильщик подковылял к самому большому шкафу и, вздохнув уж совсем обречённо, принялся наугад снимать с полок баночки и скляночки. Аккуратно обхватывая баночку узловатыми пальцами, покрытыми россыпью мелких белых шрамов от ожогов разогретым оловом, он снимал её с полки, подносил к глазам, шевелил губами, читая надпись на этикетке, вздыхал, бережно ставил обратно. Тяжело переступал с больной ноги на здоровую, опять вздыхал, брал скляночку. Подносил к глазам. Читал. Вздыхал. Ставил на место. Вздыхал.
«Жаль, люди не придумали, как продавать вздохи, — подумал эльф, — на одном этом старике можно было бы сколотить целое состояние».
— Вам помочь, уважаемый? – аптекарь устал слушать вздохи лудильщика. Он сейчас сам бы от души повздыхал, но без свидетелей. – Расскажите вашу историю, а мы с господином первым Главным Помощником с удовольствием подберем для вас слёзы.
— Да какая там история, — старик опять принялся в смущении мять шляпу. – Никакой, в сущности, истории… 
Он подхромал к стойке. Аптекарь из последних сил натянул любезную улыбку.
— Понимаете, —  робко начал лудильщик, — у нас с женой сегодня знаменательная дата… Понимаете… пятьдесят лет, как мы вместе… и вот… мы хотели бы…
— Поплакать, — аптекарь осторожно склонил звенящую голову, придерживая тряпочку, — понимаю. Может быть, вас заинтересуют слёзы сожаления об утраченных возможностях? Нет? Тогда, может быть, разочарования в бессмысленности земного существования? Или позднего раскаяния в необдуманных поступках, приведших к страшным последствиям?
— Нет-нет, — лудильщик почему-то испугался, — что вы, что вы… Нам бы что-нибудь повеселее… Например, слёзы тихой счастливой старости. Или гордости за детей… А лучше и тех, и других. Если можно, конечно…
Эльф с интересом уставился на лудильщика. Неужели? Он, что, счастлив? Действительно счастлив – этот убогий старикашка с убогой шляпой? И старуха его наверняка такая же убогая. Что может быть счастливого в старости? Люди так быстро стареют… Глупцы, они даже не представляют, насколько быстро стареют. Кого ни спроси – все молодые, у любого всё впереди. Каждый думает, что всё успеет. Просто надо немного подождать. А потом – бац! – и на улице мальчишки кричат: «Пропустите, дедушка!» И ждать больше нечего. Разве что пока освободится место на кладбище. 
Аптекарь будто почувствовал, что настроение Первого Главного Помощника не только не улучшается, но и скатывается стремительно к очередному приступу чёрной меланхолии.       
   — Господин Первый Главный Помощник, — любезно обратился аптекарь к эльфу, уже позеленевшему от кончиков ушей до самых сапожек, — будьте так добры, подберите нашему уважаемому посетителю баночку слёз тихой счастливой старости и пузырек слёз гордости за детей. И еще скляночку слёз обретения второй половинки, — он подмигнул лудильщику, — за счёт заведения!
— Знаете, что, господин аптекарь, — начал эльф, но аптекарь нетерпеливо перебил его.
— Знаю-знаю, слёзы обретения второй половинки обычно покупают романтические барышни, иногда знойные юноши, старикам как-то не до половинок… Но мне почему-то кажется, что здесь совсем другой случай, ведь так, любезнейший?
Лудильщик покраснел, потупился и принялся с утроенной силой мучить шляпу. Эльф фыркнул и взмыл к самой верхней полке второго шкафа слева за слезами гордости за детей. 
— Что уж говорить, — очередной раз вздохнул лудильщик, — стыдно даже, понимаете… Уж восьмой десяток разменяли, а все никак друг на друга надышаться не можем…
Он провёл скомканной шляпой по щеке, изо всех сил пытаясь сделать вид, что щека у него просто зачесалась. Но что могла скрыть шляпа, если глаза, предательски блестя, требовали слёз…
— Понимаете, она мне жизнь спасла, Грета моя…  Если бы не она, я бы… Да что уж…
Старик опять вздохнул. Аптекарь заново смочил тряпочку холодной водой, аккуратно положил её себе на макушку, опёрся спиной о подоконник и в блаженстве прикрыл глаза.
— Продолжайте, уважаемый, продолжайте, — произнес он, чувствуя, что на смену щемящей головной боли приходит вялое сонное равнодушие, — нам очень интересно… Раз есть что сказать, надо сказать… Иначе мысли и чувства будут бродить у вас внутри, пока… пока окончательно не перебродят… и прокиснут… 
Первый Главный Помощник аптекаря многозначительно прокашлялся, выбирая на седьмой полке в крайнем левом шкафу баночку слёз тихой счастливой старости. Аптекарь приоткрыл один глаз и добавил:
— Безусловно, мы все во внимании.
— Что тут рассказывать, — лудильщик опять неловко переступил с ноги на ногу. – Ничего особенного… Отец мой, понимаете, гарпунёром был, вся жизнь в море, ну, и для меня, единственного сына, он другой жизни и не помышлял. То есть сначала я единственным-то не был, нас у отца с матерью трое, слава Богу, народилось. Брат, значит, старший, потом я, а потом и сестрёнка младшенькая, Хельга, беленькая такая, пухленькая… Да только Хельга и четырёх годочков не прожила, простудилась в зиму да померла, а брат старший в тот же год по весне в таверне с кем-то повздорил… Помню, когда он ночевать-то не пришел, отец страшно ругался, кричал, мол, дух из него, пропойцы, вышибу… А как утром-то брата у крыльца нашёл с ножом в спине, так у него в мозгу и помутилось что-то… 
Старик тихонько вздохнул. Аптекарь встал, взял табуретку, обошел стойку и поставил табуретку перед лудильщиком.
— Вот спасибо, — благодарно улыбнулся тот, — нога-то, окаянная, совсем стоять не дает. Сидеть и ходить, понимаете, еще как-то, а стоять тяжело. Так вот, я говорю, как брата-то схоронили, отец меня ну разве что ремнем к себе не привязал. Уж как мать его просила, чтобы не брал он меня в море, что хилый я для гарпуна-то, да и мал ещё совсем… Да куда там. Понятно, гарпун сразу-то мне никто не доверил, так, подсоблял по мелочи… Садок подать, плавники отрезать, то-се… Года через полтора отец мне первый раз гарпун дал попробовать, ничего, понятно, не получилось у меня, слабый я был, руки-то совсем не под гарпун сделаны, видать. Вот у брата старшего, у того руки были сильные, подковы разгибал, из него, понимаете, гарпунёр славный бы вышел… А я вот… 
Лудильщик вздохнул с сожалением, вновь будто извиняясь за ошибку, которую ещё не сделал.
— Старался я, старался… Отец ругался. Когда мы домой из моря приходили, заставлял меня ведра с песком держать на вытянутой руке. Мать плакала… А только всё зря было. Улетал гарпун у меня на фут, на два, не больше. Мать просила отца меня на берег насовсем вернуть, учиться она меня всё собиралась отправить, в город, в университет. Но он и слышать не хотел. Маменькины сыночки, говорил, слюнтяи да неженки пусть книжки зубрят, а мой, говорил, сын, будет настоящим сильным мужиком… А я спорить, понимаете, не смел. Отец, понимаете. Но так вот получилось, что он всё-таки меня на берег вернул. Насовсем … 
Лудильщик погладил изуродованную ногу, покряхтел, устраиваясь на шаткой табуретке поудобнее. 
— Вышли мы как-то в море в шторм. То есть выходили-то мы еще в штиль, а потом нас штормом и накрыло, понимаете. Помню, старики отца отговаривали, мол, куда выходить, по всем приметам видно — шторм будет, да только он никогда особо не слушал стариков-то. Сам, говорил, знаю, будет шторм или нет. Успеем, говорил. Ан вот не успели. Пока мы баркас-то разворачивали, паруса снимали, отцу вдруг спина китовая в воде почудилась. Как начал кричать, мол, готовьтесь, сейчас я его загарпуню, другие кричат, мол, не пори чепуху, какой кит в такую погоду, а он как обезумел опять, как тогда, когда брата с ножом-то в спине нашёл… В общем, отец с гарпуном к борту, все его от борта, он туда, все обратно, ну, и я, понимаете, со всеми… И бог его знает, как так вышло… Баркас-то мотает, шторм всё-таки, на ногах все плохо держатся, а отец гарпун не выпускает… Я поскользнулся, упал, отца толкнул… Так он мне гарпуном ногу к палубе и пришпилил, понимаете…
Эльф, притулившийся на седьмой полке крайнего левого шкафа, охнул, аптекаря передернуло. Старик вздохнул. 
— Да я сам виноват был, понимаете. Нечего лезть было под руки старшим да опытным, лучше бы паруса подвязывал. Вот… Потом я, конечно, ничего не помню. Боль помню, отцовы глаза помню, мачта туда-сюда надо мной мотается – тоже помню, а потом всё. Пришел в себя, понять не могу, что со мной, где я. Отца нет, матери нет, лекарь наш местный около стола копошится. Лекарь обрадовался поначалу, сказал, он и не надеялся, что я выживу. Сказал, повезло мне, даже ногу не отняли, только гнуться она теперь не будет, так ведь это пустяки. Пару дней он меня отпаивал чем-то, я как соображать стал получше, спросил, где, мол, отец с матерью, почему их не видно, не слышно. А он спокойно так и говорит, нет, мол, у тебя больше отца-матери. Ты, говорит, только не волнуйся. Я молчу, не понимаю ничего. Лекарь и рассказал, что когда мы из шторма-то пришли, мать меня увидела, чувств лишилась. Оклемалась, правда, даже за мной ухаживала какое-то время, но потом ей кто-то из соседей нашептал, как на самом деле всё было. Отец, понимаете, ей не признался, что это он меня гарпуном-то, сказал, что это я, мол, сам на обломок мачты напоролся. Нашептали ей, значит, она в тот же день спать легла, а на утро и не проснулась. Уж и не знаю, был у них с отцом разговор какой или не было, но вот так вот случилось. А отец после того, как мать схоронил, пришел домой и повесился в сарае. А я, понимаете, всё это время в горячке лежал. И еще аккурат два месяца промаялся, в себя не приходил. Только мне лекарь это всё рассказал, как я, понимаете, после его рассказа опять отключился. И чуть не умер со второго раза-то. Но опять очнулся дня через три. Лекарь сказал, что если я сейчас не помер, значит, точно уже не помру. Заплатил он денег старой Берте, она меня всю зиму выхаживала. Выходила. Весна пришла, солнышко выглянуло. Я при первых лучах на берег морской вышел… Какой там вышел, выполз… Ходить-то совсем почти не мог. Сижу на берегу, плачу. Как, думаю, жить дальше? И в море теперь дорога закрыта, и до университета не дойду, и кому я нужен, калека-сирота… И, понимаете, топиться собрался. А тут Грета. Зачем она тогда на море пришла, она и сама, говорит, не знает. Проснулась раньше всех, по дому все сделала, маялась, маялась, да на море пошла, как будто позвал кто. Господь, не иначе, позвал-то, чтоб меня, неразумного, и на третий раз от смерти уберечь. Видать, зачем-то я Ему понадобился на этом свете, раз такого ангела за мной прислал…
Аптекарь всхлипнул, спрятал в карман халата пустую скляночку слёз искреннего сопереживания, утёрся шапочкой. Эльф, шурша крыльями, аккуратно снёс вниз две баночки слёз тихой счастливой старости, два пузырька слёз гордости за детей и две скляночки слёз обретения второй половинки. 
— Весь второй комплект за наш счёт, — сказал Первый Главный Помощник в ответ на удивлённый взгляд аптекаря. – Кто трижды выжил, один раз плачет бесплатно. С вас два сребреника с четвертушкой.
— Вот спасибо, — лудильщик полез в кошель, — Грета моя, она, правда, плакать-то не мастерица… Ну ничего, авось всё сгодится. В крайнем случае, детям оставим, пусть на старости лет тоже от счастья поплачут, да нас вспомнят добрым словом.
— Вспомнят ли? – усомнился эльф. – Мне в последнее время кажется, что вы, люди, не очень-то щедры на благодарность родителям.
Старик помял кошель, вздохнул, покивал каким-то своим мыслям, а вслух сказал:
—  Нам все вокруг каждый божий день твердили, что мы неправильно детишек своих растим. У нас двое, понимаете, дочка и сын, Марта и Клаус. Балуем, мол, работать по дому не заставляем, книжки покупаем, слишком много болтать позволяем … А что же, им рты, что ли, затыкать? Да ведь каждое словечко твоего ребёнка – это и есть смысл твоей жизни… А уж если хорошо заботиться о детишках, пока они маленькие, да читать побольше давать, то они, когда вырастут, и ухаживать будут за тобой, и может быть, даже словечком-другим перекинутся… Вот старый Генрих своих трёх сыновей с колыбели и за свиньями убирать заставлял, и двор мести, и на базар, и в лес, и в поле. А как подойдёт кто из них спросить у него что-нибудь, он в ответ, не приставай, мол, иди делом займись. И что вышло, понимаете? Старший по пьяному делу невесту свою порешил, его и вздёрнули. Средний сам помер. А младший с цыганами сбежал.
— Норовистые попались ребятки, — вставил аптекарь.
Лудильщик промолчал, отсчитал монеты, сосредоточенно шевеля губами.
— И что же, ваши дети с вами так и живут, ухаживают за вами, разговаривают? – не выдержал эльф.
Лудильщик достал из кармана холщовую сумку, аккуратно уложил в неё свои звенящие покупки, туда же положил кошель, надел шляпу, встал с табуретки.   
 — Ну зачем же, — ответил он, с улыбкой глядя на Первого Главного Помощника аптекаря. – Нет, они не живут с нами. Марта, слава Богу, своих двоих родила, растит их с мужем. В цирке.
— Где?! – хором воскликнули эльф и аптекарь.
— В цирке, — лудильщик улыбнулся еще шире. – Муж-то у неё, понимаете, клоун. В молодости, правда, был акробатом, а теперь уже клоун. Она совсем молоденькая была, когда цирк через наш городок-то проходил. На представлении она его и увидела. Влюбилась, понимаете, с первого взгляда. И он в неё тоже. Даже удивительно, как разглядел-то среди толпы. Мы её и отпустили. С тех пор видимся раз в год – когда цирк к нам приезжает. Да вы приходите на представление, я вас познакомлю и с Мартой, и с мужем её, и с внучатами. 
— Вы позволили дочке выйти замуж за циркача?! – эльф не верил своим длинным ушам.
Лудильщик виновато понурился.
— Ну вот, и вы тоже… А как же не позволить-то было, когда они светились прямо, друг на друга глядючи… Прямо как мы с Гретой… 
— А сын? – подозрительно спросил эльф. – Тоже в цирке?
— Нет, зачем же, — лудильщик встрепенулся и гордо расправил плечи, — сын у нас учёный. Он больше Марты любил книжки читать, она-то всё кувыркалась да по деревьям висела, а Клауса хлебом не корми, дай ему книгу поувесистее. Всё мечтал изобрести что-нибудь для людей полезное. Мы его в университет отправили, понимаете. Пришлось, конечно, корову продать да двух гусаков, чтобы первое время учёбу его оплачивать, но он почти сразу устроился в помощники к профессору какому-то. Профессор в нём большую пре…пере…переспективу нашёл. И выхлопотал, значит, чтобы Клаусу дальше бесплатно учиться. Вот Клаус, стало быть, и учился. А сейчас он и сам профессор. И ученики у него есть, понимаете. Они с учениками рукомах изобретают.
— Чего? – опять хором растерянно переспросили эльф и аптекарь.
— Рукомах, — терпеливо повторил старик. – Устройство такое, чтобы, понимаете, людям как птицам в небе летать можно было. А вы заходите к нам в гости, я вам чертежи покажу. Он первые чертежи-то лет в двенадцать сделал, потом дополнял там что-то, когда приезжал, нам объяснял, как рукомах работать будет…
— Ваш сын всю жизнь изобретает ру-ко-мах?! – Первый Главный Помощник аптекаря ошеломлённо покрутил головой, отказываясь верить в услышанное.
 Только самый сумасшедший из всех людей может тратить жизнь на изобретение всяких там рукомахов. Да всем известно, что человеку летать не суждено. Если бы по воле Матери-природы люди летали, то тогда эльфов не было бы на свете, правильно? В мире должно быть равновесие. Эльф летает, человек не летает. И это правило, в конце концов. Лучше бы повозки делал или дома строил.
— Ну, спасибо вам, — лудильщик слегка поклонился и приподнял шляпу. – Вот уж не думал, что доведётся не только слёз-то прикупить, а еще и с приятными людьми … э …, — он сконфузился и покосился на эльфа, — и… не людьми поговорить. Если вам что припаять надо будет, ручку там к чайнику, или ведро заделать, милости прошу. Да и так, без надобности, тоже заходите. Мы с Гретой всегда гостям рады.

Колокольчик прощально звякнул лудильщику в спину. Аптекарь долго провожал взглядом несуразную кособокую фигуру, забыв про очки и похмелье. Эльф взял тряпочку, которой аптекарь пытался лечить голову, и принялся сосредоточенно протирать стойку.
«Жениться, что ли, в самом деле», — вдруг подумал Первый Главный Помощник аптекаря и сам же этой мысли очень удивился. «А что? Возьму в жёны какую-нибудь из Подросших Невест, не Первую, нет, Первые обычно и самые умные, и самые красивые… Хлопот потом не оберёшься. Нет, лучше эдак Третью, а ещё лучше Четвёртую. Четвёртые – они тихие, домашние, молчаливые. Переберусь из-под гортензии в лес, в какое-нибудь дерево пораскидистее, где соседи поспокойнее. На работу из леса летать, далековато, конечно, зато среди своих жить спокойнее. А жена будет дома порядок наводить да род продолжать. Десяток детишек заведём… Буду их летать учить… Нет, баловать, конечно, не буду, и разговаривать особо не дам, а вот летать – обязательно. Глядишь, Хранители Вида и мне благодарность вынесут, как папуленьке… А то кто я сейчас? Ну Первый, ну Главный, но все-таки просто помощник аптекаря…»   
— Да, вот ведь как бывает, — прервал аптекарь размышления Первого Главного Помощника. – Отец родной искалечил да повесился, мать умерла, рыбаком не стал, ученым не стал, дети тоже… Одна циркачка, другой… чудак. А ведь счастлив. Да еще и в жену до сих пор влюблен. А может быть, в жизни так все и устроено? Кто радуется в детстве – горюет, вырастая. Кто горевал в детстве – вырастая, радуется… Как вы думаете, господин Первый Главный… Вы где, господин Первый Главный Помощник?
Аптекарь нацепил очки. Эльфа нигде не было видно, но откуда-то сверху доносилось шебуршание и позвякивание. Наконец Первый Главный Помощник аптекаря слетел вниз, бережно прижимая к груди ажурную салфеточку, крючок и клубок серебристой паутинки. Он опустился на стойку, но крылья складывать не стал. 
— Вы куда? – спросил аптекарь, растерянно блестя очками. – За рассолом?
— Я жениться полетел, господин аптекарь, — серьёзно ответил эльф. – Нет-нет, не волнуйтесь, увольняться я не буду. Но отпуск на первое время беру. Невесту подобрать, обжиться, так сказать. И вообще, я за пятьдесят лет работы ни разу в отпуске не был. 
— Но как же, — аптекарь опустился на табуретку, — я ведь без вас опять что-нибудь напутаю… 
— А вы смешайте, — ни секунды не думая, выпалил эльф.
Аптекарь аж подпрыгнул.
— Что?! Как – смешайте?
— А вот так.
Эльф положил вязальные принадлежности, подлетел к первому шкафу у двери, с первой же полки взял две скляночки, вернулся на стойку. Повертел в руках стакан аптекаря, критически осмотрел его, понюхал, скривился.
— Помойте-ка, — протянул он стакан оторопевшему аптекарю. Тот безмолвно повиновался. Эльф откупорил скляночки и выплеснул содержимое обеих в стакан.
— Что вы делаете?! – завопил аптекарь, пытаясь схватить эльфа за руки. Но попробуй-ка схвати эльфа за руки, ха. Ещё никому это не удавалось.
— Смешиваю коктейль, разве не видно? – Первый Главный Помощник аптекаря невозмутимо разлил слёзы из стакана обратно по скляночкам. – С коктейлями вам без меня будет намного проще. Даже если и перепутаете один с другим – клиент, думаю, не очень расстроится. А может быть, ещё и порадуется. Вернусь из отпуска, проверю, что вы тут намешали. 
Эльф закупорил скляночки. Аптекарь вытаращился на них в немом ужасе. 
— Все равно людям не нужны чистые эмоции, — едко ухмыльнулся Первый Главный Помощник аптекаря. — Вам подавай коктейли, да чем забористее, тем лучше, так я понял. Вот, прошу.
Он сунул скляночки под нос аптекарю. Аптекарь отшатнулся. 
 — Слёзы искренней радости за успех ближнего и слёзы черной зависти в равных пропорциях. Добавьте потом туда по капельке слёз досады на собственные промахи и слёз надежды на лучшее, они вон там, на четвертой полке в шестом шкафчике, – и можете продавать хоть по полсребреника за сто капель. 
Аптекарь молча покачал головой.
— Я вас уверяю, господин аптекарь, — эльф отнес скляночки обратно на полку, — так будет лучше всем. И вам хлопот меньше, и клиентам занятнее. Кстати, я бы на вашем месте для консультации пригласил вчерашнего офицера. Да, плакать он не мастак, а вот эмоции смешивает очень искусно. Может, подскажет десяток-другой приличных рецептиков.
Он подобрал со стойки клубок, салфетку и крючок. 
— Как только женюсь, сразу прилечу, — пообещал Первый Главный помощник хмурому аптекарю. – А вы пока тут… смешивайте, но не взбалтывайте. До встречи.
Эльф вылетел на улицу и устремился в сторону леса. Зеленая курточка очень быстро скрылась из глаз. Аптекарь отвернулся от окна, облокотился на стойку, сжал голову руками и сидел так два часа тринадцать минут. 
Потом встал и побрел смешивать слёзы.  
Будете в этой аптеке – выбирайте коктейли внимательнее. Не ленитесь, проплачьте на пробу две-три слезинки из того, что вам предложит аптекарь. Вдруг он опять что-нибудь напутал…

.

.