Автор: Если кто-то нашел зажигалку с хромированным орлом по New King Roads, знайте, я оставил её там от сердца.
Нет. Мне не кажется, будто я разговариваю с вами на суахили. И мне нет дела до сумасбродной табиты. В противном случае, я бы разговаривал с вами как с Рианной:
— Подай моя камень, — говорит неандерталец.
Жена, подбоченившись скалкой, иронизирует:
— Зачем? Бить камнем башка неприятелей будешь?
— Нет. Буду бить башка камнем. Плохо думать… Зачем ты выкинуть камень, дура!
— В реке много рыба, — отвечает ему жена.
И это как что-то необъяснимое, но повторяющее одну и ту же истину: когда кто-нибудь заламывает руки и бьётся головой о стену, нужно подать ему импульс, чтобы он бился сильнее.
Crash, Boom, Bang раскачивается в моих наушниках, и я пою вместе с нею. Совсем как в магнитных динамиках прошлых столетий, разрешает мне впадать в меланхолию усталых романтиков и пустынных улиц, выдирая из неё цепким контральто Sam Brown.
Слушая минорную тишину, сопутствующую моему рейсу, я замечаю, как продолжает прихорашиваться блондинка. Она спрашивала меня уже несколько раз, читаю ли я Волык и как мне этот новый рассказ «Мой нежный…» кто-то там. Не люблю огорчать дам, а потому отвечал, что Волык, само собой, лучше Белык и знает, что нужно публике.
Мне противны её огромные количества тонального крема и перекрашенные волосы. Но это наверно откуда-то из 80х. Мода возвращается. Нервное прислушивание к её чуткой натуре, заглушают тонкие мотивы guitar, flute & string. И я включаю Moby погромче. Откидываю голову на спинку кресла.
Мне кажется, что её можно понять. Довольно странно видеть не лишенного фигуры, в синей обтягивающей футболке и с не самой дешевой марки часами, роющегося в записном блокноте, черкающего там каракули и сосредоточенно игнорирующего стюардесс брюнета. В его Orient отражаются её помада и блеск люмин, складывается в причудливый блеск. Ему совсем без надобности её внимание, но она отчего-то решила воспользоваться тем на все сто.
Мне немного печально скрывать от неё мнение относительно её эрудированности в ситуации сложившихся на мировых рынках и бирже сиюминутных новостей, что я думаю о CNN и шатенах в синих футболках с часами Orient.
Наконец она успокаивается, видя мое безразличие и, в конце концов, я оказываюсь во власти Burning Red. Оно опоясывает каждое моё чувство, каждое движение в нём, тешится игрой равнодушия и тянет меня назад в этих мягких, воздушных креслах к истокам моего прошлого, — самого дальнего, самого далёкого, начинающегося где-то глухими нотами форте- и пьяно-. Словно мелодия, прерванная телефонным звонком, — разбитая и дребезжащая, навевающая тоску и амсляв, увлекая за собой перетягивающим неровным звуком.
Раздается дребезжащий голос стюардессы, и я оцениваю мою соседку. Тихо, украдкой, через её вновь откинутое зеркальце из пудреницы достаю из своего эго и памяти теплоту и приют 80х, где каждый помнит блондинок и химию курчавых волос аля джанк ярд и всклокоченных кошек. Мода возвращается, и я улыбаюсь, помня об этом, о тех женщинах и тех временах.
Я не очень-то большой джентльмен. И вдобавок прост. Обращаю внимание если не на лицо и фигуру, то хотя бы на шарм.
Он есть, но она худа, как Дюймовочка. При ее малом росте, это было бы мыслимо отнести к достоинствам. Но я в этом ничего не смыслю. И тем не менее кладу глаз на ярко-красные губы. Такой она очевидно видела одну из актрис в чертовски старом, но ещё не отошедшем в анналы преданий кино.
Мне импонирует Волык. Хотя я читал её немного, но у неё есть очарование. И мне не до конца понятно, что не дает мне заговорить вновь.
Прихожу в себя одним толчком, словно от глубоко сна, в котором я забылся от самого авиапорта: шатаясь по терминалу, следуя к кассе, наблюдая холодный металл и покрашенные стены, бредущих на меня людей, — уставших и подобно мне балансирующих в полудрёме, на грани яви и сна.
Открываю глаза и слышу тихий гул двигателей. Очень медленный, растягивающий звук лопастей, копотливый, шуршащий в глубине салона, растворяюсь в темноте неба. За окнами лайнера оно затянуто плывущими облаками. В привычном танце больших ватных клубков, кажется, что всё необычно. Ветер за окном ещё крепче. Визжание приглушённой гитары в моих наушниках окончательно вырывает меня из ритма сонной печали, и я стираю подборку в моём К-плейере. Не знаю, как это объяснить. Может быть: пропади оно к чёрту, всё, что не котируется нынешним миром. Пропади к чёрту талант и дарования. В этом мире, всё время недобирающем капли разума и скоростных хайвеев, нет ни на йоту, ни грамма радости. Победы, разочарования, безразличие, как к этой блондинке и тёплый джанк ярд восьмидесятых.
Я останавливаюсь, на кнопке удалить, и гляжу в окно, чувствуя, как соприкасаются шасси с землёй. Смотрю в монитор чёрного Ericson, всё ещё подключённого гарнитурой к слоту наушников, и отчего-то мне жаль наброски, и зарисовки, в которых нет ни грамма надобности. В них нет ничего необычного. Много того, что не понравится, пустых слов и лишних эмоций, но они отчего-то прочно сцепились с моими, и не желают со мной расставаться.
Я подчёркиваю их и затушёвываю. Заштриховываю ненужное и наносное. Убираю лишнее, водружая на пьедестал гармонию и невесомость: «Небо порта, словно звёзды в июльскую ночь. Небо Манчжурии, где старый Хоу, говорит мне на языке мёртвых. Туман стелется по дороге и клубится вдоль промышленных заводов, построек и электропроводки в огнях невысоких башен…». Тогда я захлопну дневник и наступит…
“Varum”, “Crash, Boom, Bang”, Fort Minor, “Nash”, “guitar, flute & string”.
.
.
