Автор: (конец великой истории)
Αγαπημενμ μου μαμα
Мамочке
I
Белая сильная лошадь галопом мчалась по берегу моря. Тяжелые тучи сгрудились вместе в одно плотное полотно так, что едва могли сдерживать себя, чтобы не разразиться слезами. Море судорожно пыталось ухватиться за копыта лошади, но не могло улучить подходящего момента, когда судьбе будет угодно свести их вместе. Лошадь была свободна. Лошадь по-настоящему наслаждалась ожиданием предстоящей бури. Именно буря давала животному невыразимое, щемящее, острое чувство свободы. Яростно впиваясь копытами в песок и вырывая их оттуда, подставляя гриву против усиливающегося сильного морского ветра, лошадь упивалась клокочущей природой. Достигнув пика манящих ощущений, белая лошадь заржала… Тучи дали залп.
Сон повторился опять. Аристотеля это не удивило. Лошадь, белая лошадь, море, надвигающаяся буря. Нет, это его не удивило. Он умел толковать сны. Во многом, он научился этому у давно умершего тирренца Пифагора. Этот италиец или так называемый этруск, который умер сто семьдесят пять лет тому назад, очень почитался Аристотелем. Он записал много учений Пифагора, не только единственную в своем роде бессмертную таблицу умножения и другие математические выкладки, но, также, набор символов, который доступен для понимания только посвященным. Эти учения Пифагора о бессмертии души будоражили ум Аристотеля.
«А что, если он прав, и разумная часть нашей души действительно вздымается в Элизиум, если мы освящаем ее надлежащим образом, а если мы не делаем этого, тогда наши души заточаются Эриниями в нерушимые оковы и освободить себя уже никак не могу, ибо у них больше нет доступа ни в Элизиум, ни друг ко другу. Также, такие души могут становиться демонами и могут насылать плохие сны живущим людям или даже болезни… Что если Пифагор прав?» Аристотель провел по животу рукой. Он приучил свой организм принимать аконит, чтобы облегчить сильную боль в желудке. В последнее время он плохо спал из-за непрекращающихся приступов боли. Пришлось увеличить дозу. Это помогало на какое-то время. Но как долго это могло продолжаться?
Белая свободная лошадь… и сразу же – сгрудившееся грозное небо. Рука привычно потянулась к стопке с пестиком. Что если Пифагор прав, когда говорит об очищении души?
Душа. Аристотель ухмыльнулся. Душа не занимала много места в его разуме. Intelligenza. Только разум – eidos – идея, дающая смысл вещи смогла занять все его существо. Понять, осознать, истолковать всякий eidos в его естественном и неестественном проявлении было повседневной жизнью Аристотеля. Он обожал детали. Он вгрызался в них до тех пор, пока они не превращались в весьма послушную, покорную и сдавшуюся на его милость обыденность.
Пифагор был интересен Аристотелю потому, что мог улавливать проявления природы. Платон был интересен Аристотелю, потому, что мог поэтизировать и обобщать их, Диоген был интересен потому, что мог делать и то и другое и не предавал этому никакого значения. Но сам Аристотель…
Аристотель много писал. Он даже не помнил все свои произведения, так, что позже некоторые сочинения будут ему просто приписываемы. Он был великим. Он смог стать выше всех ученых, которые приходили до него. Но что если Пифагор был прав?
Аристотель был великим. Фактически, он знал это еще, когда был учеником Платона. Теперь, в свои шестьдесят три года Аристотель все еще не мог сдержать улыбки, когда вспоминал своего могучего учителя. Платон был великим тоже, но, по мнению Аристотеля, Платон был великим только потому, что родился до него и сказал все е вещим, которые сделали его великим до того, как их смог сказать Аристотель. Это обстоятельство раздражало блестящего ученика, который спустя несколько лет раскрыл все учение Платона так четко и так масштабно, что этот факт весьма смутил учителя. Но Платон был действительно великим, да и Аристотель покорно признавал это. Он никогда не ошибался в людях. У Аристотеля был дар великости. Но что если Пифагор был прав? Согласно некоторым народным преданиям, он якобы спускался в Аид и вдел там души некоторых дерзко речивых людей, мучающихся немилосердно, и даже будто бы среди них был Гомер. Что тогда? Что если Пифагор прав? Гомер тоже был великим.
Аристотель закрыл глаза. Успокоенный большой дозой аконита организм, казалось, уснул. Было какое-то время подумать. Он нравился сам себе, когда думал. Выглядело так, будто бы все его существо устремлялось куда-то вперед. В начале, это было медленно, потом, вещи в мозгу выстраивались в ряд и начинали атаковать мозг с яростной силой, рождалась еще одна идея и начинала требовать, чтобы ее записали и придали форму. Его сердце и разум начинали работать в темпе галопа. Галоп… Он вспомнил лошадь из сна. Это привело его в тяжелое расположение духа. По сути, он не хотел об этом думать.
Первое впечатление о Македонском дворе было связано с царицей Олимпиадой. Хотя она все еще тогда была официальной царицей, но, глядя на эту внешне спокойную, высокую, смуглую женщину, было ясно, что она исходится яростью, но что это пока только скрыто из-за единственного сына, который пока подросток, а она больше не имеет никакого влияния на своего мужа. Она мучилась. Аристотель увидел это. Она невзлюбила его. Он почувствовал это мгновенно. До этого, ее родственник Леонид обучал маленького Александра, но теперь Филипп Македонский велел заменить его на Аристотеля. Мать потеряла последний шанс влиять на принятие решений при дворе. Она была в отчаянии. Аристотель запомнил на всю жизнь, как Олимпиада посмотрела на него в первый раз: широко раскрытыми глазами, прямо с ненавистью и бешенством. Было что-то трагическое в этом взгляде бывшей менады – вакханки, служительницы культа Вакха – Диониса. Это было отвержение ее мужем как женщины.
Вспоминая Олимпиаду теперь, Аристотель вздохнул. Он должен был подумать об этом заранее. Конечно, он должен был предвидеть это, когда Александру было всего четырнадцать, но начав беседовать с ним, как со своим учеником, он тут же заметил странные и неподобающие черты в воспитании своего царственного ученика. Это было досадно почтенному философу. Леонид был солдатом, он всецело был направлен на достижение своей цели и обучал своих учеников соответственно. Аристотель увидел все промахи своего предшественника. Философу предстоял большой объем работы. В реальности он полюбил Александра. Юноша был выше всех мальчиков своего возраста, и он превосходил всех во всем. Аристотель сразу же вычислил «клеймо богов» на Македонском наследнике, и учитель моментально простил все недостатки своему ученику. Александр был Великим.
Аристотель должен был это предвидеть. Сколько раз позже он проклинал себя за столь очевидную близорукость. ОН ДОЛЖЕН был это предвидеть. Как мог он забыть основную характерную черту, по которой отбирались молодые девушки для служения Дионису? Безграничное стремление к экстазу.
Самое главное слово для понимания личности Александра, это – безграничность, отсутствие границ. Он вообще не признавал никаких границ и что самое худшее – не хотел их признавать. Как Аристотель мог проглядеть это?
Боль в сердце отозвалась болью в желудке. Принять следующую дозу аконита?
Первый раз, когда он принял аконит, был, когда он стал свидетелем истерики своего главного ученика – царевича Александра Македонского. Его отец Филипп развелся с Олимпиадой и женился на Клеопатре, которая была на тридцать лет его моложе. Это было так ясно, как будто это было только вчера.
Гефестион, которого обычно всегда замечали подле Александра во время вновь и вновь повторяющихся приступов ярости, теперь находился все комнат своего царственного друга.
— Что он там делает?
— Не знаю. Возможно, молит богов проклясть семью Аттала[i] на несколько поколений вперед.
— Напрасно, боги не благоволят слезливым и злопамятным юношам. Сначала нужно заслужить их расположение. Докажи им, что ты достойный партнер, и они будут на твоей стороне.
— Учитель, ты думаешь, Александру не стоило замечать колкости Аттала, но ведь, он почти что назвал Александра незаконным наследником, пожелав молодоженам – Филиппу и Клеопатре заиметь законных наследников как можно скорее.
— В своей яростной атаке на Аттала Александр обнаружил свою слабость и показал всем присутствующим, что он боится каждого брошенного невзначай слова. Это недостойно царствующей особы.
— О, да. Я помню, как Вы ответили случайному и очень многословному человеку, когда он спросил, не утомил ли он Вас своими бесконечными рассуждениями?
Гефестион рассмеялся. – «Вы сказали: «Нет, не утомил, я тебя не слушал».
— Правильно. Учись выделять главное, что несет в себе основную конструктивную идею – это есть привилегия правящего человека. Править – это искусство. Тебе нужно научиться этому. Хороший правитель – это тот, кто делает благие дела. Выделять то, что может быть благом для остальных – это приоритет царя.
Дверь медленно открылась. Густая шапка светлых волос показалась в дверном проеме: «Аристотель…»
— Да, Ваше Высочество.
— Как я должен поступать по отношению к своим врагам?
— Это зависит от того насколько они опасны: опасны ли они для тебя лично или они опасны для всей Эллады в целом?
— Лично.
— Пифагор учил, что мы должны превратить их в своих друзей.
— Это может занять целую вечность. Что ты лично об этом думаешь?
— Мы, эллины гордимся своими знаниями в управлении государством. У нас самые лучшие законы в Ойкумене.[ii]
— Стоп, стоп, философ. Я спросил тебя, что я должен желать со своими личными врагами?
— Не перебивай меня, юноша.
— Я – царь.
— Когда ты научишься сдерживать свой темперамент и не демонстрировать свою несдержанность окружающим, то тогда ты действительно станешь прославляем как настоящий царь, и никакая собака не посмеет насмехаться над тобой, как над обыкновенным мальчишкой.
Александр закусил губу.
— Итак, будущий царь всей Ойкумены…!
Александр улыбнулся.
— Плохо, очень плохо, мальчик, ты падок на лесть, это действительно плохо.
Александр закусил вторую губу.
— Аристотель, ты думаешь, я недостоин быть царем?
— Ты не недостоин, ибо и сейчас понятно, что в Македонии недостаточно пастбища для твоего Буцефала.
— Я хочу уйти от него.
— От кого, извини?
— От Филиппа, от моего отца. Он выгнал мою мать и поднял на меня руку. Правда, из этого ничего не вышло. Мы, теперь, нужны друг другу. Впрочем, ты все сам видел на пиру.
— Это не выход для хорошего политика.
— Я не философ, как Сократ. Я не собираюсь добровольно выпивать чашу с ядом. Я не могу выносить публичные насмешки как Диоген.
— Лучше выносить публичные насмешки, чем публичную лесть.
— Ты не прав, мудрец, тот, кто рожден править миром должен быть недосягаем для публичных насмешек. Он должен быть почитаем, его должны бояться и ему поклоняться…. Он должен быть великим.
Было что-то сумасшедшее и тревожное в широко раскрытых глазах Александра в тот момент. Сердце Аристотеля забилось с ужасающей скоростью. Он увидел в этих глазах вакхический танец менад в экстазе. Да, он ДОЛЖЕН был предвидеть это.
[i] Дядя Клеопатры [ii] Доступная эллинам земная поверхность земли.
.
.
